О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова

— Чего им всем надо? Своими бы делами занимались…

— Да как же, жди! — ухмыльнувшись, хлопнул его по спине Яшка. — Ты теперь герой пуще Ланцова![30] Вот погоди, дойдем до Данаи — тебя там еще и мадамы зацелуют!

Гришка совсем растерялся и уже готов был ушмыгнуть в ближайший переулок, не дожидаясь объятий обитательниц публичного дома. Еще утром ему испортило настроение то, что Маргитка, оказывается, единственная из всех девчонок-цыганок не прибежала на пожар и не видела его. Более того, она выслушала рассказ парней о Гришкином подвиге с полным равнодушием, чуть ли не зевая, а под конец еще и фыркнула: «Вот нужда-то дураку за всякой пигалицей по головешкам скакать…» Когда же Гришка, отчаянно конфузясь, осмелился сказать, что за ней, Маргиткой, он полез бы и в пекло адское, девчонка с обидным смехом заявила: «Вольно кобеляти на луну брехати!», ловко увернулась от Яшкиного подзатыльника и убежала. Разумеется, восторги и поздравления соседей не могли возместить Гришкиного расстройства. И тем более ни к чему ему был весь курятник мадам Данаи, но не говорить же об этом цыганам…

Впереди показался публичный дом — вернее, то, что от него осталось. Яшка только присвистнул, обозрев обширные завалы засыпанных золой и пеплом, обугленных бревен, которые местами еще дымились. Левый флигель и основное здание сгорели дотла, правое крыло было почти цело, лишь пострадав снаружи: его успела спасти пожарная команда. Она же погасила занявшийся маслишинский дом, стоявший по соседству. По оценке всех собравшихся, Живодерка дешево отделалась. Сейчас в грудах угля копошились перемазанные сажей девицы мадам Данаи, отыскивая уцелевшие вещи. Сама мадам, сидя на ворохе подушек у забора, озабоченно щелкала на счетах и время от времени что-то записывала карандашиком на бумажке. Рядом стоял лохматый, насупленный дядька в подпоясанной веревкой косоворотке — вожак артели строителей. Сами мужики деловито разбирали завалы бревен, и Гришка ничуть не удивился, увидев, что артелью уверенно распоряжается Яков Васильич, такой же бодрый, подтянутый и сердитый, как всегда.

— Никакой устаток его не берет! — восхищенно сказал Яшка, глядя на старого цыгана. — А ведь, голову дам на отсечение, спать не ложился. И где только успел уже мужиков достать? Эй, Яков Васильич, бог в помощь! Даная Тихоновна, каков убыток, а? Еще слава богу, что за Садовой живем!

— Твоя правда, парень, — со вздохом согласилась хозяйка заведения, сдвигая на лоб очки. — А то вовсе пришлось бы дело закрывать. А так, глядишь, и выкарабкаемся с божьей помощью.

— При чем тут Садовая? — тихо спросил Гришка.

— А ты не слыхал, что ли? Указ есть от городской думы: если кто погорит в центре, до Садовой улицы, — деревянных домов больше не строить, а ставить каменные, чтобы вид в городе лучше был. Представь, если б Даная каменное заведение отгрохала! Поди, из генерал-губернаторского дома ездили бы. Эй, Даная Тихоновна! А где же вы все на время застройки селиться-то будете?

— Да соседями бог не оставил. — Хозяйка кивнула на соседнюю развалюху купца Маслишина. — Я уж с Ерофеем Лукьянычем уговорившись, призрит барышень вместе с господами студентами…

— Пустили капусту к козлам в гости! — заржал Яшка на всю Живодерку. Ему вторил хор студенческого смеха из-за маслишинского забора. Неожиданно из густых вишневых зарослей послышался серебряный голосок:

— Григорий Ильич! А Григорий Ильич!

Гришке и в голову не пришло, что это обращаются к нему, и он не поворачивал головы на голос до тех пор, пока Яшка не ткнул его в бок:

— Оглох? Вон тебе Анютка машет! Да иди, иди! В своем праве небось!

Гришка поморщился, но пошел. Анютка в голубом ситцевом платьице и белой косыночке махала ему из-за забора. Когда Гришка приблизился, она чинно сложила руки на животе, потупилась и прошептала:

— Уж не знаю, как и благодарить вас, Григорий Ильич, за спасение-то…

— Не знаешь — так не благодари, — хмуро сказал Гришка, слыша, как в спину ему гогочут парни. — Ты что — всамделе спала?

— Знамо дело, спала… — тоненько хихикнула Анютка. Ее русые кудряшки запрыгали у висков, курносый нос забавно сморщился, и Гришка против воли улыбнулся.

— И как это вы меня поднять-то сумели, да еще с одеялом вместе? Я ж тяжелая…

— Где тяжелая? — удивился Гришка, меря взглядом тоненькую фигурку в голубом платье. — И не почувствовал ничего…

Он говорил правду, потому что вчера, оказавшись в огненной круговерти, задыхаясь от жары и дыма, был так рад, что вообще нашел в этом аду спящую девчонку, и так торопился, что не почувствовал не только Анюткиной тяжести, но даже вцепившейся в волосы кошки.

— Как самочувствие-то ваше, Григорий Ильич? — Анютка осторожно коснулась пальчиком его руки. Гришка неловко отстранился.

— Слава богу. И ты не хворай.

Отвернувшись, он махнул ожидающим его цыганам и быстро зашагал к ним. Анютка растерянно и обиженно посмотрела ему вслед.

— Ну что ты, как дурак-то? — спросил Яшка, когда компания цыган уже вышла на Садовую. — Не видишь — девчонка за тобой страдает.

— Угу… — недоверчиво усмехнулся Гришка. — Когда это она успела-то?

— Для такого дела много времени не надо. Ты не будь валенком, заверни как-нибудь к Данае, поболтай с Анюткой-то. Может, там и еще чего получится. Ты не думай, она не как другие девки, чистая. Даная ее даже к отцу Евстигнею учиться отдавала, девчонка-то грамотная…

— Мне что с этого? — вышел из себя Гришка. — Сказано тебе — не хочу! Незачем она мне!

— Опять же дурак выходишь. — Яшка на ходу сорвал лист сирени, сунул черешок в рот. Невнятно проговорил: — Выкинь ты Маргитку из головы. Что в ней есть, кроме рожи-то? Вот сам подумай: ну, женишься ты на ней, ну, накидает она тебе полные углы… А через десять лет на что любоваться будешь? Станет, как все бабы, — самовар в юбке. И мозгов ни на копейку, один визг — и все. Ну, к чему тебе это? Будь Маргитка хоть вполовину как твоя сестра, тогда бы я сам ее за тебя уговорил. А так… Побереги здоровье-то.

Гришка молчал. Делал вид, что слушает, как орут, размахивая кнутами, извозчики на углу, щурил глаза на солнце. Как в детстве, хотелось плакать, и все силы шли на то, чтобы этого не увидели цыгане.

Июль начался дождями. Жара пропала, словно ее и не было: теперь над Москвой висели серые тучи, и день напролет то моросило, то крапало, то лило как из ведра. Тротуары давно перестали высыхать, сырой воздух лез за воротники, липы и клены на Тверской стояли поникшие, и даже вездесущие воробьи куда-то попрятались от холодных капель. Москва снова стояла пустая. На всегда шумной и многолюдной Воздвиженке в самый полдень почти никого не было — лишь ругались на углу два мокрых торговца пирогами да с Моховой неожиданно вывернула пролетка. Илья, в глубокой задумчивости шествующий посередине мостовой, едва успел прыгнуть на тротуар.