Анатомия Луны - Светлана Кузнецова

Их любимая точка – качалка на Тарповке, в одном из ее заплеванных переулков, – обшарпанный подвал с кирпичными стенами и бетонным полом, по стенам постеры с грудастыми биксами и Пресвятой Девой, грифы штанг и черные блины размером с колесные диски «КамАЗа» – они любят понты, как все ублюдки. По вечерам – текила и шмаль. По воскресеньям – костел.

Костел – это тот дом на углу Фукса и Доходной, абсолютно черный, с окнами в виде арок на нижних этажах, с барельефом какой-то крылатой шмары на щипце (русские называют эту шмару печальным ангелом и злятся, как собаки, если латинос ругнет при них ангелочка – ему не уйти без сломанного носа). В костеле ублюдки-латиносы, что поавторитетней, перетирают с самим Шимоном. А те, что плавают помельче, сидят в холле, огромном и вытянутом, как трамвайное депо. Здесь со стен почти слезла грязно-белая штукатурка. Лавки однажды, суровой зимой, пустили на дрова, и потому все сидят на плитах пола, перебирают четки и молятся, курят, читают что-то, уткнувшись в гаджет, или спят под своими бекешами вдоль стен. По углам хнычут дети. Старуха стирает простыни и развешивает на веревках.

Худой парень без руки в одних джинсах сидит на полу, сверкает смуглыми лопатками. Для сальвадорца у него бледная, желтоватая кожа. На правой щеке, прямо под глазом, вытатуирована черная слеза. Он до конца дней своих собрался оплакивать ампутированную правую руку. Бездонные черные глаза смотрят так, будто принял самую грустную и гнусную на свете шмаль, спустился ко всем чертям, в нижний предел преисподней, глянул, как они там маршируют чеканным шагом, понял, что у них там Третий рейх и чертов ад полон продрогших евреев, абхазов, русских, поляков и сальвадорцев, осознал – и теперь не может забыть все это. Сражение, больничка, кладбище – жизнь ублюдка. А без руки ему серединка жизни не светит. Сразу кладбище, к чертям больничку. Это Хосе. Плачущий и безрукий. Щуплый Пеппе, как ласково зовет его старший брат – жирный Хуго. У Хуго Жирного бритый затылок (недавно прицепились вши), ацтекский узор на скулах, накачанные бицепсы и бугристая спина. Он усиленно качает широчайшие мышцы и трапеции, оттого жрет мясо как проклятый. Самый большой мускул Хуго – так говорят про его пузо. Хуго – правая рука самого Шимона.

В Латинском районе живут несколько сальвадорских семей. Когда-то их отцы приехали как студенты в заснеженную Арктику, а потом нелегалами осели в квартале 20/20. Женились на местных молдаванках да полячках и начали строгать носастых полукровок. Сальвадорцы у латинских парней в почете. Шимон никому не дает забыть, с чего началась история банды латиносов. С того июльского дня, когда на Морском проспекте погибли пацаны-студенты – поляк и сальвадорец. Те двое – светловолосый шляхтич и сальвадорский паренек-мученик, забитый до смерти за татуировку на лице, – священные символы латинской банды.

Прямо в конце этого трамвайного депо, полного потных галичан, молдаван и поляков, хнычущих детей и подростков, уже гордо татуированных, стоит, как алтарь, стол. А вместо святых даров грузные женщины в засаленных полуперчатках и с черной каймой под ногтями раздают ублюдкам на пластиковых тарелках бигос из крысятины, квашеной капусты и лука. Сегодня у них праздник – вступило в силу перемирие с русскими до мая.

Шимон с Зайкой решали и крутили целый месяц, и вчера пришла весть – главари ублюдков договорились. Узнавая новость, парни сплевывают в угол, но принимают. Шимон так сказал. А за стрельчатыми арками окон – зима, мать ее, ветер, костры, крысы попрятались по подвалам. Сукины дети квартала 20/20, две обескровленные банды, берут передышку в бесконечных боях за Тарповку. Слишком много гробов отнесли на кладбище. В мае сражения вспыхнут с новой силой. А пока – никаких драк с русскими ублюдками. Ходить молча. Пялиться в землю, если чешутся кулаки.

И Хуго Жирный подходит к своему щуплому безрукому Пеппе и говорит: «Уладь, брат, свои дела с Африканцем, не лезь на рожон». Перемирие – такая хрупкая вещь. Как корочка едва схватившегося льда на октябрьской луже. Нарушение перемирия – повод размочить такое кровавое месиво, в котором и выживших-то может не остаться. Но Пеппе сидит, обхватив левой рукой свой обрубок, и упрямо молчит – тощий, нервный, злой бес. Жирный Хуго сплевывает, встает и, прежде чем уйти, грозит ему указательным пальцем:

– Если вдруг что, перед Шимоном защищать тебя не буду.

Хосе криво усмехается ему вслед и в этот самый момент получает подзатыльник от задастой женщины с огрубевшим, как подошва, лицом:

– Надень рубашку, Пеппе, сколько тебе говорить, пресвятые грешники!

Это мать. Их мать полячка, а отца давно грохнули русские. Хосе раздраженно тянется левой рукой за своей черной, с блестящим черепом на спине, рубашкой. Он модный парень. Злой, как дьявол, и, как дьявол, стильный. Так он о себе думает.

Тем же вечером – ничего не поделать, Шимон велел, и Хуго наседает – Хосе надевает бекешу, заправляет болтающийся правый рукав за кожаный ремень и отправляется в сквер на Фукса, полный кривых голых деревьев. Садится на сырую скамью и ждет. Там он встречается с абхазом из бара у пирсов. Этот человек всю жизнь стоит за стойкой, все знает, все слышит и умеет улаживать дела. Молчаливый абхаз появляется с сигаретой в зубах. Отщелкивает пальцами окурок подальше. Садится на скамью рядом с безруким Хосе. Вытирает шарфом смуглое лицо с лодочной кормой вместо челюсти – эта сыплющаяся со всех сторон мокрая снежная дрянь всем осточертела. Спрашивает:

– Чего хотел, Пеппе?

– Перетереть с Африканцем.

Абхаз изогнул бровь в раздумьях, уныло смотрит.

– Больше ничего? Только перетереть? Ты уверен, Пеппе?

Хосе молчит. Он дважды не повторяет. Но почему-то, когда дело касается Африканца, все переспрашивают его дважды.

Абхазы в баре покупают у Африканца тибетскую дурь, да и остальные парни из Латинского района ничего личного против него не имеют, порой даже сдержанно кивают ему при встрече у пирсов – врага нужно уважать. Но все же из-за Хосе Африканец для них как гнойный нарыв на жопе. Выдавить больно – русские дадут сдачи, но и оставить как есть нельзя.

Хосе когда-то был неплохим парнем – смешливым, как мелкий бес. Отжимал мобилы в городе, за чертой квартала 20/20, был обычный уличный салага, пока не грабанул квартиру русского ублюдка. Тогда он встрял жестко. Русские его поломали. Если у души есть жилы, то они самые и порвались у парня. Он месяц гнил в больничке. Еще месяц, когда отрезали руку, лез на стену, едва не выбросился из окна. Жилы души срослись буграми, от безобразных шрамов уже не избавиться – все видят и все отводят глаза от его культи. Но однажды он просто пришел в костел в сопровождении четырех лобастых полудурков с кастетами и ножами, своих корешей с детства. Да так и ходит с ними по сей день – охотится на Федьку Африканца. Хосе стал жить дальше. Потому что понял как. Кровный враг – оказывается, вот что надо, чтобы продолжить дышать.

Не Африканец раздробил Хосе правую руку битой. Не он добивал его товарища на апрельском снегу. Но он все же был среди тех русских, что били без жалости и меры. Долбаная шмаль да ящик паленого виски и сгнившая от гангрены, оттяпанная рука – на чаше космических весов это неравновесные вещи. Цена за проступок слишком высока. И Хосе сделал выбор. Африканец за все ответит рано или поздно. Сильный кусок молодого самца, незаслуженно двурукая особь, достойная добыча для щуплого и злого Хосе. Можно душить долго – годами, это и надо для продолжения жизни.