Клянусь отомстить - Сергей Майдуков

СТАДО

Пока Донской был жив и сочинял эти вирши, являющиеся безусловным и бессознательным подражанием Владимиру Высоцкому, голова колонны достигла цели и остановилась, образовав нечто вроде плотины, после чего вся площадка перед сторожкой оказалась запруженной людьми.

— Давайте сюда свое начальство! — потребовали Захаровы. — Надоело, хватит!

— Надоело, хватит! — подхватил нестройный, но очень дружный хор голосов.

— Убирайтесь отсюда подобру-поздорову!

— Убирайтесь…

— Это наша земля, мы на ней хозяева!

— Мы хозяева…

— Не позволим измываться над собой!

— Не позволим…

— А если еще кто посмеет мочиться на мою малину, — завела сольную арию Захарова, — то я ему причиндалы секатором отрежу!

Вышедший на крыльцо Горелый пугнул толпу газовым пистолетом, после чего был вынужден срочно ретироваться, пока ему не пробили голову. В окна полетели камни, в дыры стали совать черенки и жерди.

Летягин и Мамай, дремавшие на двух узких койках, проснулись очумелые, не понимая, что происходит. Горелый, отбиваясь от лопат и палок, объявил, что начался бунт, в котором принимает участие человек сто, если не все двести. Поручив ему вызывать по телефону подмогу, Мамай и Летягин вышли на крыльцо.

Пока они пытались утихомирить разбушевавшуюся толпу и говорили что-то увещевающее, на место событий прикатили запыленные патрульные машины, привезшие подкрепление.

Братки, не сговариваясь, взяли толпу в полукольцо: по флангам братья Балабановы, Рудый и Зарик, с центра напирали Шалый, Комок и Гюнтер. Все были вооружены битами или стандартными спецназовскими дубинками. И прошлись ими по головам и затылкам, по плечам и почкам.

Началась паника.

— Ай! Да что же это такое?

— Убива-а-ають!

— Я не с ними, я смотрю только…

— Не бей, не бей!

— Лю-ю-юди добрые!

Обнаружив у себя в тылу такую силищу, дачники, вместо того чтобы развернуться разом и дать отпор, стали пятиться и прятаться друг за друга, что и стало началом конца так и не состоявшегося бунта.

Мамай, слегка струхнувший, когда сторожку пытались брать штурмом, разозлился на себя и сорвал злобу на первом подвернувшемся мужике, разворотив ему физиономию кулаками с перстнями и печатками. Банда тем временем гоняла по площадке и улицам тех, кто не сразу догадался уносить ноги. Били не сильно, но и без скидки на пол и возраст.

Стоявший поодаль поэт Донской лихорадочно дописывал последнее четверостишие, когда его приметили братья Балабановы. Балабану-2 давно хотелось испробовать в деле австрийский штык, приобретенный на барахолке и превращенный стараниями народного умельца в длинный нож с наборной рукояткой. Он озирнулся и, увидев, что никто за ним не наблюдает, недолго думая, достал штык из ножен и присунул его Донскому в живот.

Первый же удар оказался смертельным.

— На хрена, братуха? — встревожился Балабан-1, наблюдая за предсмертными корчами поэта. — Он же просто стоял.

— Все они не при делах, — огрызнулся Балабан-2, тем более обозленный, что упрек брата был справедлив.

— Твари, — прозвучал голос рядом. — Шакалье подлое. Только против безоружных храбрецы. А со мной разобраться слабо?

Подняв взгляды, Балабановы увидели в десяти шагах от себя высокого парня с охотничьим карабином наперевес. Он медленно приближался к ним, на ходу поднимая стволы и направляя их в пространство между братьями, чтобы в случае чего выстрелить в любого из них.

Даже не переглянувшись, Балабановы бросились в разные стороны. Первый легко запрыгнул на штабель бетонных плит, сваленных возле ограды, сиганул с них в чужой двор и был таков. Второй укрылся за почерневшим от старости столбом, принявшим на себя заряд дроби. Поскольку было не ясно, стрелял ли парень из двух стволов или только из одного, Балабан не стал испытывать судьбу, а бросился прочь и скрылся за углом. Несколько дробин таки засело у него под кожей, но разобраться со стрелком он решил потом, поскольку не собирался позволять дырявить себя каждому встречному.

Парень с карабином не кинулся в погоню. Склонившись над смертельно раненным Донским, он стал искать у того пульс или хоть какие-то признаки жизни.

Их не было.

Женька не принял участия в акции протеста потому, что смертельно испугался. Нет, не открытого противостояния с охранниками-бандитами: он бы с радостью возглавил неудавшееся восстание. Его страх был вызван совсем другой причиной.

Всю ночь Женька провозился с трупами, орудуя двумя лопатами. Штыковой он копал, совковой выгребал и отбрасывал землю. В какой-то мере работа помогла избавиться от мыслей и душевных терзаний, но не вполне, не вполне…

Когда стало ясно, что ни Бутуз, ни Шмат больше никогда не встанут и даже не шевельнутся, в доме воцарилась ужасающая, гнетущая тишина. Боясь нарушить ее, Женька долго хранил неподвижность. Из ступора его вывела Пенелопа, бесшумно выскочившая из-под стола и устремившаяся толстой лохматой гусеницей по лестнице наверх. Она не выдержала столь близкого соседства смерти.

— Б…дь, — выругался Женька.

Он не кошку имел в виду. И даже не смерть. Слово вырвалось само собой, означая все и ничего.

Выйдя из дома, он прикрыл за собой дверь и постоял, прислушиваясь. Было тихо. Скворчали цикады, нервно вскрикивала сова, шелестели черные деревья, кто-то возился в куче сухой листвы, но все равно было очень, очень тихо.