Последний император - Су Тун

— Надо положиться на волю Неба, — обратился я к собравшимся заговорщикам. — Возможно, Дуаньвэнь и есть настоящий государь Се: в глубине души я чувствую, что ему, похоже, помогает некая сила свыше. Сможем мы убить Дуаньвэня — хорошо. Не сможем, пусть живет. Будем считать это одной из моих пьяных шуток.

Четверо заговорщиков стояли передо мной в угловой башне навытяжку и переглядывались. Их лица выражали сомнения и стыд. Ясное дело, они были разочарованы моей нерешительностью и тем, что я не довел дело до конца. Под полуденным ветерком веревка колокола угловой башни раскачивалась, и его внутренняя стенка издавала еле слышный гул. Все, кто находился в башне, насторожились, прислушиваясь к этому странному звону, и никто не осмеливался нарушить тягостное молчание, хотя каждый, в том числе и я, пытался предугадать, какие великие перемены ждут в будущем царство Се. В слепящем солнечном свете того летнего полудня я увидел, как по красной глазури черепичной крыши и по выстроившимся под дозорной башней зеленым кронам деревьев разливается белый свет беды.

Царские стражники прочесывали город два дня и две ночи, но Дуаньвэнь как в воду канул. На третий день они вернулись в резиденцию пинциньского принца, где в заброшенном колодце в дальнем дворе обнаружили начало подземного хода. Двое стражников спустились в ход с факелами и долго шли в темноте на ощупь, пока не выбрались на поверхность под старым стогом сена, стоявшем в дубовой роще за северными городскими воротами. С ветки дерева у подземного хода свешивался оторванный рукав, на котором стражники прочитали написанные кровью иероглифы: «День, когда Дуаньвэнь вернется в столицу, станет последним днем Дуаньбая».

Они принесли этот белый рукав в Зал Чистоты и Совершенства и вручили мне как единственное оставленное Дуаньвэнем доказательство его вины. Я смотрел на написанные твердой рукой кровавые иероглифы, и боль глубоко пронзила мне сердце. Пока я с ножницами в руках разрезал рукав на кусочки, в голову пришел занятный и жестокий план мести. «Доставьте Дуаньу во дворец, — громко крикнул я дворцовым евнухам. — Он у меня сожрет этот траурный флаг».

Когда Дуаньу привели к Залу Чистоты и Совершенства, он, как всегда, пыжась от безудержного самонадеянного высокомерия, остановился на нефритовых ступеньках и с вызовом уставился на меня, отказываясь преклонить колена. Стражники накинулись на него, чтобы поставить на колени силой, но поднаторевший в боевых искусствах Дуаньу раскидал троих из них в разные стороны.

— Хочешь убить, так убей! — крикнул он. — Но на колени меня тебе не поставить.

— Как же сделать так, чтобы он встал на колени? — спросил я, задумавшись, у стоявшего рядом Яньлана.

— Остается только разбить ему молотом коленные чашечки, — негромко посоветовал Яньлан.

— Тогда тащи сюда молот. Он должен понести заслуженное наказание вместо Дуаньвэня.

Мучительный крик вырвался изо рта Дуаньу, когда молот разнес ему коленные чашечки, и он рухнул на нефритовые ступеньки. К нему подскочили двое стражников, — взяли его под руки и приподняли, а третий, обхватив сзади, силой заставил его склонить голову. Так Дуаньу, хоть и необычным образом, но встал передо мной на колени.

— А теперь пусть глотает эту разрезанную тряпку, этот лакомый кусочек, что оставил ему Дуаньвэнь. — Я от души расхохотался и, спустившись по ступенькам, похлопал Дуаньу по плечу. — Ты ведь любишь полакомиться, верно?

С усилием подняв голову, Дуаньу посмотрел на меня. Самонадеянное высокомерие в его глазах сменилось таким отчаянным возбуждением, что казалось, из них вот-вот брызнет кровь. «Ты не государь Се, — проговорил он, как во сне, — настоящий государь — Дуаньвэнь. День, когда Дуаньвэнь вернется в столицу, станет твоим последним днем».

— Да, в этом мы ничуть не сомневаемся. — Улыбка исчезла с моего лица. Собрав с земли кусочки ткани, я схватил Дуаньу одной рукой за подбородок, а другой стал запихивать их ему в рот, приговаривая: — Только сейчас я — государь Се и что хочу, то и делаю. Если не хочу тебя слушать, ты должен молчать.

Я наслаждался своей местью Дуаньу целый «ши-чэнь»,[45]и я даже устал. Когда стражники перестали держать его под руки, стоять он уже не мог. Я смотрел, как он ползает по земле, волоча длинные, одеревенелые, как колоды, ноги. Преодолевая приступы рвоты, Дуаньу забрался по ступенькам к моим ногам, ухватил меня за край парадного халата с вышитыми драконами, и я увидел, как его лицо вдруг осветилось простодушной и восторженной улыбкой.

— Ты видел, что выколото на лбу у Дуаньвэня? — спросил он.

— Нет, но это видели люди на улице. А о том, что Дуаньвэнь замышляет захватить трон, известно каждому встречному.

— А знаешь, кто написал эти два иероглифа — «император Се»?

— Как раз собирался спросить тебя об этом — ты, что ли? Или он сам?

— Нет. Это сделал дух покойного государя. Однажды ночью Дуаньвэнь увидел во сне руку покойного государя с блестящей золотой иглой. Когда наутро он проснулся, на лбу у него проступили эти два иероглифа.

— Чушь все это! Со стороны Дуаньвэня чистое сумасбродство надеяться, что с помощью такой провокации он сможет пробраться во дворец. Если бы я увидел этот проклятый лоб своими глазами, как, ты думаешь, я бы поступил? Взял бы нож и вырезал бы понемногу эти иероглифы, пока он не очнулся бы от этого сна.

— Нет. Эти слова — проявление священного духа покойного государя, и никому — ни тебе, ни самому Дуаньвэню — не скрыть эти слова, никому не дано стереть их у него со лба.

Издав сухой дерзкий смешок, Дуаньу отпустил мой халат с драконами и скатился по нефритовым ступенькам. Подскочившие стражники поволокли его прочь от Зала Чистоты и Совершенства. Издалека волнистый кровавый след от его разбитых коленей напоминал змею. Даже когда Дуаньу скрылся из виду, до меня по-прежнему доносился его дикий хохот, от которого волосы вставали дыбом.

Через много лет обитания в стране бессмертных славный покойный государь, мой отец, вернулся и навис над моей головой тяжкой тенью. За все эти годы ходило немало толков о причине его смерти: кто-то говорил, что он умер, приняв поддельную пилюлю долголетия; другие утверждали, что он умер в кровати прелестницы Дайнян; находились и такие, кто тайно выдвигал теорию о том, что своего собственного сына отравила госпожа Хуанфу.

У меня же имелось на этот счет собственное суждение. Я считал, что лишь тревоги, страх и распутство, вместе взятые, образуют ту опасную для жизни петлю, которая может в любой момент унести в загробный мир кого угодно. По моему мнению, царственный батюшка навлек на себя погибель собственными руками, что сам крепко-накрепко затянул на себе эту петлю.

С начала лета на утренних аудиенциях в Зале Изобилия Духа я неоднократно видел огромную, густо заросшую черными волосами руку царственного батюшки, которая плыла, словно облачко, среди высоких шапок и широких поясов собравшихся сановников. Она бросала вниз покрытую плесенью веревку, всю в червях и личинках, и та со свистом неслась ко мне. Еще чаще эта рука являлась по ночам во сне. Я будто наяву видел, как рука батюшки ласково поглаживает лоб другого своего сына, старшего, Дуаньвэня, и золотой иглой выкалывает ему на лбу слова: «император Се».