В поисках Парижа, или Вечное возвращение - Михаил Герман

Гаспар – дома.

Впрочем, однажды он нас не встретил. С замиранием сердца (Гаспар далеко не молод) я спросил, как Гаспар. «Где-то болтается», – ответили мне с суровой нежностью. А еще через год или два после первого знакомства патрон сказал, что Гаспар умер. «Ушел, спрятался, чтобы умереть, как все зверье, в одиночестве». Патрон говорил улыбаясь: о событиях грустных французы часто говорят с улыбкой. Чтобы не навязывать собеседнику свою печаль, не обязывать его к сочувственным словам… Это качество вызывает у человека из России – во всяком случае, у меня – легкое удивление и глубочайшее уважение. Как мы любим обременять всех вокруг своими заботами, серьезным горем, ничтожными огорчениями! Во французском стремлении сохранять улыбку (пусть только для чужих!) в печали – глубочайший такт и уважение к тем, кто рядом.

Как и многие кафе, «Нагер» – на перекрестке, стало быть – два зала под углом друг к другу. С краю – застекленный табачный прилавок, к нему подходят ненадолго. «Bonjour!» – «Monsieur?» – «Un paquet de „Gitanes“ (des „Galuches“, des „Goldos“)» – «Merci». – «Merci». «Bonjour, Madame?» – «Un carnet…» – «Merci». – «Merci а vous». – «Bonne journée». – «Bonne journée а vous». – «Merci»…

Ближе – прилавок – контуар (comptoir), иногда просто «цинк» (zinc): прежде все стойки парижских кафе покрывались цинком и характерный звон рюмок, кружек и монет был музыкой кафе.

Прилавок, стойка – сооружение, кажущееся исконной частью кафе, хотя еще после Первой мировой войны они были в диковинку и превращали обычную брассри в модный bar américain – «американский бар»: прежде стойки были низкими и табуреты перед ними не ставили. Такой старый прилавок и полки за ним сохранили в музее Монмартра. Какой еще город может превратить стойку кафе в музейный экспонат!

Вечный, как сам Париж, контуар французской брассри или кафе, отполированный локтями поколений, алтарь завсегдатаев, на который проливали перно и забытый ныне абсент или любимый во Франции, но удручающе пахнущий аптекой и лакрицей пастис, вьяндокс – душистый и очень вкусный бульон из кубиков, воспетый Ремарком пряный кальвадос («Un calva!»), обжигающий alcool blanc (крепчайшие, некогда деревенские, прозрачные настойки из слив, груши, малины), гренадин и лимонад, оранжад, перье, мартини и кампари, ром и грог, пунш, арманьяк, виски и джин, станинное, уходящее в прошлое дюбонне, панаше (пиво с лимонадом) и сюз. А главное, конечно же, вино, вино – святой и дешевый нектар Парижа («un ballon de rouge», «un petit blanc»[25]), пиво («un demi») и кофе, кофе, кофе («un crème», «un petit noir», «un serré» (очень густой и крепкий кофе), «une noisette» (с каплей молока) или напиток прохладных дней – кофе, в который плеснули рома или коньяку, – «café arrosé»).

Горьковатый аромат контуара дышит вечностью: дымный запах холодного пепла поднимался некогда с пола (окурки бросали на пол, пепельницу на стойку не ставили специально, чтобы запах остывшего табака не тревожил других клиентов), эхо кофейных, винных и пивных ароматов стоит над прилавком, эхо едва уловимое: тряпка в руках патрона или madame de comptoir почти непрерывно протирает стойку. Шипит паровозиком кофейный автомат, в специальных печках жарятся горячие прямоугольные бутерброды с ветчиной, сыром, яйцом – croque-madame (если без яйца – то croque-monsieur), на доске режут для сэндвичей знаменитые парижские батоны – baguettes («снаружи хрустящая корочка, а внутри – блаженство», писал о них Виктор Некрасов). Эти горячие бутерброды, случается, делают и на изумительном хлебе пуалан (pain Poilâne) – сероватом, «деревенского» вкуса и ручной выпечки! А к этим горячим бутербродам еще и салат, а то и frites maison![26]

Из застекленных этажерок кокетливо смотрят куски тортов, блюдца с крем-брюле, вазочки с шоколадным муссом – все то, что называется «десерт» и что французы едят в большом количестве, несмотря на вечные разговоры о лишних калориях и избыточном весе.

Всем этим разнообразием едва ли можно удивить ньюйоркца или – по нынешним временам – москвича. Тем паче что города, недавно отведавшие европейских изысков, особенно ревностно выставляют напоказ избыточность ассортимента и пышность названий.

Но здесь-то, в Париже, все эти пастисы, гренадины, бордо, круассаны и даже крутые яйца в металлических, увенчанных солонками этажерках – дома. Даже заморский виски, вошедший в моду в 1950-х годах и заметно теснящий арманьяк или кальвадос, уже имеет свою французскую историю, свои ассоциативные связи, свое поколение, и запах его в парижском кафе вовсе не кажется чужим, как и запах кока-колы, называемой здесь попросту «кокб». Это еще одно свойство Парижа – все делать своим, домашним. Воспоминанием о сумеречном раннем утре остаются на прилавке круассаны и крутые яйца. На рассвете еще не до конца проснувшиеся люди, не садясь – дешевле и быстрее, – макали в кофе с молоком жирно и нежно слоистые, теплые еще круассаны, проглатывали торопливо яйцо. Есть поразительная строка Превера: «Как ужасно для голодного это потрескивание скорлупы, когда чистят яйцо над стойкой». Утреннее кафе молчаливо: начало дня – начало борьбы за выживание, начало работы, которую нельзя сделать плохо – тогда не выиграешь жизнь, нечем будет заплатить за главное в ней – удовольствие, радость, уверенность, покой. Все это тоже часть жизни интимной, почти потаенной, сугубо парижской, почти неведомой веселым путешественникам.

В разговор и звон посуды порой вмешивается грубое, но привычное в парижских кафе щелканье игрального автомата; впрочем, здесь посетители не слишком увлечены механическими играми, и машина надолго погружается в молчание. Чаще покупают талоны лотерей в неизбывной надежде когда-нибудь выиграть. Случается видеть людей, даже супружеские пары, с остановившимся взглядом, за столиком или за прилавком они покупают, не в силах остановиться, все новые пестрые бумажки, и угрюмое возбуждение не покидает их усталые лица…

В глубине дальнего зала (в парижских кафе часты ступеньки, разные уровни, зеркала – все, что увеличивает, усложняет и «веселит» пространство) накрывают столы, туда уже не сядешь prendre un verre – пропустить стаканчик: близится святой час полуденной трапезы – déjeuner (завтрака – в русских переводах неточно, но часто его называют «обедом»). Скорее всего, это будет иная публика, чем сейчас у стойки. Кто-то придет специально на завтрак – завсегдатаи, настоящие и самые почитаемые клиенты; но может войти и случайно оказавшийся здесь парижанин, а то и фланер или турист.

Но пока обеденный зал пуст; у стойки по-прежнему искрится неспешная жизнь кафе. Здесь разговор не такой прохладный и летучий, как у табачного прилавка. Расслабленно, даже с некоторой бодрой томностью (вот уж парижская странность!) обмениваются сакраментальным: «Зa va?» – «Зa va!». «Salut а tous!» или «А vos amours!». Уже мелькают имена: «Salut, Bernard!», «Зa va, Luc?». И конечно – «Зa va, Gaspard?» (Пес условно-приветливо раз-другой виляет хвостом.)