Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Севги Эздамар

Из Баварии мы поехали в Венгрию. Я очень уповала на то, что тамошние ухабистые дороги помогут мне избавиться от ребенка. Снова и снова бегала я в туалет изучать свое исподнее. Наконец в каком-то придорожном венгерском кафе я углядела у себя на трусах две капельки крови, но сильно засомневалась, что такой малой кровью можно расстаться с ребенком.

В Будапешт мы въехали, словно в другую эпоху. Тускло, подслеповато светили уличные фонари, наши глаза давно привыкли к яркому берлинскому свету. Однако эти слабенькие фонари были по — своему очень красивы. Мы стояли в Буде на берегу Дуная, у самой воды, вдруг раскрылась дверь какого-то ресторанчика, выпустила молоденькую девушку с парнем и тягучие аккорды цыганской песни, потом дверь захлопнулась и музыка стихла. Девушка и парень смеялись. Вокруг была тишина, безмолвствовал весь огромный город, и только смех этих двоих звонко разносился над водой. Мы всей душой любили эти тяжелые двери, разбитый булыжник мостовой, величавое течение Дуная, этот тусклый свет. Мы кричали «Со-сиа-лисм!» и полной грудью вдыхали социалистический воздух. Ночевали мы в машине, наутро нас разбудило солнце; найти кафе, в котором можно позавтракать, оказалось неразрешимой задачей. Уже за городом, на обочине шоссе, какая-то крестьянка продала нам теплого молока и сладковатого хлеба, и мы опять восторгались социализмом. Потом мы долго ехали через Югославию, и Югославию мы тоже любили изо всех сил. Мы открывали окна, нюхали социалистический воздух и радовались социалистическим облакам. На шоссе нам попадались машины турецких рабочих из Германии. Один рассказал, что в пути ему не понравились какие-то странные шумы в работе движка, поэтому он на всякий случай поехал медленней.

— Тем не менее меня останавливает югославская дорожная полиция: «Ты совершил обгон». Да я, говорю, вообще никого не обгонял! «Ты обгонял, но так медленно, что создавал помехи следующим за тобой машинам». Только тут я понял: он взятку хочет. Ну, я ему тогда и говорю: «Слушай, я в Турции работал в полиции, вот как ты здесь. Я тоже, как и ты, брал взятки. За это меня из полиции турнули. Видишь, я теперь вынужден корячиться дорожным рабочим в Германии, на чужбине. Но так и быть, вот тебе десять марок на обед». Так он, гнида, у меня паспорт отобрал. «Гони, — говорит, — тридцать марок, иначе не видать тебе твоего паспорта». И попросту с места рванул, уехал, заставив меня через весь город за ним тащиться. Вот гад! Ну, поехал за ним, куда он, туда и я. У меня уже бензин почти на нуле, только тут он тоже на бензоколонку завернул. Отдал я ему эти несчастные тридцать марок, получил свой паспорт и еще за заправку двадцать марок выложил.

Мы выслушали эту историю молча и ни слову не поверили, столь свято были мы убеждены, что при социализме не бывает взяточников, взяточники — это только у нас, в Турции.

Мы приехали в Стамбул, где люди проедали деньги. Студенты довезли меня до родителей. Почти вместе с нами к дому подкатил «понтиак». Мужчина за рулем, не выходя из машины, сказал в открытое окошко:

— Добро пожаловать домой, дочь моя. Не узнаёшь своего отца?

Он поблагодарил моих провожатых и добавил:

— Зайдите к нам, выпейте чаю с дороги.

Мы пошли за ним. Поднялись на третий этаж. Женщина, открывшая дверь, воскликнула:

— Дочь моя! — и поцеловала меня. Она все смотрела на меня, будто не верила, что я вернулась. Я не узнала мать. — Пришлось выманивать тебя в Стамбул обманом, ты слишком долго была в Германии, девушке опасно так долго жить одной в чужих краях.

Я сидела вместе с двумя студентами на диване, и мне казалось, что я в чужой квартире. Комната была залита солнцем, но и солнца я не узнавала. В клетке запела птица. Женщина, считавшаяся моей матерью, сказала:

— Гляди-ка, птица Мемиш узнала тебя, она поет в твою честь.

Птицу я тоже забыла.

Студенты хотели уже ехать дальше, но им пришлось подождать, пока птица Мемиш допоет свою песню. По окончании концерта они встали и начали прощаться. Мне протянули левую руку, родителям — правую.

— Смотри, осторожнее тут, среди капиталистов.

С балкона я видела, как они свернули вправо и скрылись в каштановой аллее, солнце блеснуло на металлической табличке с берлинскими номерами. Последний кусочек Берлина.

Я пошла разбирать сумку. Молния на ней заедала. В сумке лежали две берлинские блузки, две куртки, одна юбка, одно платье, одни сапоги, две пары туфель, две пластинки — Курта Байля и Бертольта Брехта — и стихотворение Хорди. Я вытащила наугад одну из блузок. Попалась та, что из тонкой белой ткани с желтыми цветами. Она была на мне в тот день, когда убили Бенно Онезорга. На ней еще остались кофейные пятна из кафе «Штайнплац», И пахла она сигаретами и сигарами левых берлинских студентов. Вся одежда за время долгого путешествия помялась. Я разложила вещи на диване и принялась рассматривать многочисленные складки: от Стамбула до Берлина три дня и три ночи. Женщина, считавшаяся моей матерью, сказала:

— Деточка, отчего ты сидишь тут, будто у тебя целая флотилия пошла ко дну? Скажи что-нибудь. Скажи нам что-нибудь по-немецки.

Когда в Берлине левые студенты начинали какую-нибудь дискуссию и она потом заходила в тупик, потому что они никак не могли докопаться до первопричины, то всегда задавался вопрос: «Что было сначала — курица или яйцо?» Я сказала это предложение по-немецки.

— И что это значит по-турецки? — спросила моя мать.

Я перевела. Мать сказала:

— У нас так тоже говорят. Петух вылупился из яйца и решил, что эта скорлупа недостаточно хороша для него. Может быть, ты тоже решишь, что мы недостаточно хороши для тебя, потому что ты повидала Европу.

Отец сказал:

— Твоя мать тоже хотела стать европейской женщиной. Она выкрасила себе волосы в белый цвет.

Кроме белых волос моей матери, все остальное в квартире было как прежде. Когда я два года тому назад уезжала в Германию, лампочка над входом в наш дом мигала. Она мигала и по сей день. Старое радио было тоже на месте. Отец разговаривал с ним, как с человеком.

— Если сейчас не подашь голос, убью! — говорил он.

Или так:

— Опять не в духе. Молчит.

Холодильник на кухне все так же громко тарахтел. Соседка со своей кошкой все так же сидела на том же самом стуле у нас под балконом. Она носила кимоно и сверху, с моего балкона, мне, как и прежде, открывался прекрасный вид на ее мощный бюст. Соседки, как прежде, цокали каблуками, спускаясь по лестнице. И как всегда, из-за открытых нараспашку окон у них в квартирах хлопали двери. Только я одна приехала в Стамбул с вещами, которые мне теперь нужно было упрятать куда-нибудь подальше от родительских глаз. Первым делом я спрятала стихотворение Хорди. Я сунула его в сапог, а сверху еще заткнула газету. Отец имел привычку класть свои брюки под матрас, чтобы стрелки не расходились. У себя под матрасом я обнаружила его брюки и сразу рассердилась: