Земля - Перл С. Бак

казалось, что все на него смотрят и следят за ним, но когда он набрался храбрости и посмотрел, то увидел, что никто не обращает на него внимания, разве один-два человека, которые закричали:

– Значит, уже пора идти к женщинам!

А еще один прибавил:

– Вот сластолюбец, который отправляется к женщинам ни свет ни заря.

Но в это время Кукушка уже поднималась по лестнице, и Ван Лун с трудом шел за ней, потому что до сих пор ему не приходилось взбираться по ступенькам. Однако, когда они взошли наверх, оказалось, что там такой же дом, как и внизу, только очень высоко над землей. Женщина повела его темным и тесным коридором и крикнула на ходу:

– Вот пришел первый гость на ночь!

И вдоль коридора вдруг пооткрывались двери, и из них высунулись головы девушек, как цветы раскрывают свои бутоны на солнце. Но Кукушка, не церемонясь, сказала:

– Нет, не ты. И не ты. Тебя еще никто не спрашивал. Это к розовощекой карлице из Сучжоу, к Лотосу!

По коридору пробежал волной ропот – неясный и насмешливый, и одна из девушек, краснощекая, словно гранат, отозвалась громким голосом:

– Пускай Лотос берет его себе: от него воняет навозом и чесноком!

Ван Лун это слышал, но не снизошел до ответа, хотя ее речь ударила его словно кинжалом: он боялся, что он похож именно на того, чем он и был, – на крестьянина. Но, вспомнив о полновесном серебре в своем поясе, он упрямо шел вперед. Наконец женщина резко постучала в закрытую дверь ладонью и вошла, не дожидаясь ответа. Там на кровати, застланной ватным одеялом в красных цветах, сидела тоненькая девушка.

Если бы кто-нибудь раньше сказал ему, что бывают такие маленькие руки, он не поверил бы, – такие маленькие руки, и тонкие кисти, и тоненькие пальчики с длинными ногтями, окрашенными, словно бутоны лотоса, в ярко-розовый цвет. И если бы кто-нибудь сказал ему, что могут быть такие ноги, маленькие ножки в розовых атласных туфлях, не длиннее пальца на мужской руке, и что можно по-детски ими болтать, сидя на кровати, – он не поверил бы этому. Он неподвижно сидел рядом с ней на кровати, пристально разглядывая ее, и видел, что она похожа на свой портрет, и, зная портрет, он узнал бы ее, если бы встретился с ней где-нибудь. Но лучше всего была нарисована на картине ее рука, гибкая, тонкая и белая, как молоко. Ее руки были сложены одна поверх другой на коленях, обтянутых розовым шелковым халатом, и ему даже во сне не снилось, что такие руки можно трогать. Он смотрел на нее, как раньше смотрел на картину, и видел гибкую, как ствол бамбука, фигуру в обтянутой короткой верхней кофте, видел маленькое остроконечное личико над высоким воротником с оторочкой из белого меха, застывшее в своей подкрашенной миловидности, видел круглые глаза, похожие формой на абрикос, и понимал теперь, о чем говорят сказочники, воспевая «абрикосовые» глаза красавиц старого времени. И для него она еще не была живой женщиной, плотью и кровью, а только нарисованным женским портретом.

Тогда она подняла свою маленькую гибкую руку и, положив ее к нему на плечо, провела ею медленно, очень медленно по всей его руке. Ему никогда не приходилось испытывать такое легкое, такое нежное прикосновение. Если бы он не видел, то и не почувствовал бы этого прикосновения, но он смотрел и видел, как маленькая рука скользит по его рукаву, и словно огонь скользил за ней следом и жег его руку сквозь рукав, и он следил за рукой, пока она не достигла края рукава и не опустилась после минуты рассчитанного колебания на его обнаженную кисть, а потом и на ладонь его загорелой, жесткой руки. И он задрожал, не зная, что ему делать с ее рукой. Тогда он услышал смех, мягкий, быстрый, звонкий, как серебряный колокольчик на пагоде, колеблемый ветром, и тоненький голосок, похожий на смех, сказал:

– Ах, да ты ничего не умеешь! Что же, так мы и просидим всю ночь, глядя друг на друга?

Тут он схватил ее руку обеими руками, но бережно, – потому что она была словно хрупкий сухой лист, горячая и сухая, и сказал ей умоляющим тоном, сам не зная, что говорит:

– Я ничего не знаю. Научи меня!

И она научила его.

Теперь Ван Лун заболел самой страшной болезнью из всех, какие бывают у человека. Ему пришлось пережить много мук в своей жизни: он мучился, работая под жгучим солнцем и под сухими, леденящими ветрами жестокой пустыни, он испытал муки голода, когда поля остались бесплодными, терзался отчаянием на улицах южного города. Но сильнее всех этих мук была мука, в которую ввергала его рука тоненькой девушки.

Каждый день он ходил в чайный дом, каждый вечер он ждал, пока она его примет, и каждую ночь он входил в ее комнату, каждую ночь чувствовал себя глупым крестьянином, который ничего не умеет и не знает. Он дрожал у дверей ее комнаты, неподвижно сидел рядом с ней и ждал, пока она подаст знак своим смехом. И потом в лихорадке рабски следовал за ней, и она шаг за шагом, капля за каплей отдавала ему себя, пока не наступал последний момент, и, как цветок, который раскрылся и ждет, чтобы его сорвали, она готова была отдаться ему до конца. И все же он никогда не мог овладеть ею до конца, и это-то и разжигало в нем лихорадку и жажду, даже если она уступала ему. Когда О Лан пришла в его дом, она принесла здоровье его телу, и он желал ее сильно, как зверь желает свою подругу, и он взял ее, удовлетворился и забыл о ней, и работал удовлетворенный. Но теперь в его любви к этой девушке не было удовлетворения, и она не принесла ему здоровья. Ночью, когда она не хотела его больше и нетерпеливо выталкивала его за дверь и ее маленькие руки с неожиданной силой упирались ему в плечо, он, сунув серебро ей за пазуху, уходил таким же алчущим, каким пришел. Так бывает, когда человек, умирающий от жажды, пьет соленую морскую воду, и хотя это вода, но она разжигает его кровь все большей и большей жаждой, и наконец он умирает, доведенный до исступления.

Все это жаркое лето Ван Лун любил эту девушку. Он не знал о ней ничего, – ни откуда она, ни что она такое.

Когда они бывали вместе, он не говорил и десятка слов и едва слушал непрерывное журчание ее речи, пересыпанное смехом, как у ребенка. Он только следил за ее лицом, за ее руками, за меняющимися позами ее тела, за выражением ее больших нежных глаз – и ждал. Он не мог насытиться ею и возвращался на рассвете домой, растерянный и неудовлетворенный.

День длился бесконечно долго. Он не хотел больше спать на кровати, под тем предлогом, что в комнате жарко, и расстилал циновку под бамбуками и спал там тревожным сном, то и дело просыпаясь и разглядывая заостренные тени бамбуковых листьев, и сердце его щемило болезненно-сладкое чувство, непонятное ему самому. И если кто-нибудь заговаривал с ним, жена или дети, или Чин приходил к нему, говоря: «Вода скоро спадет. Какие семена нужно готовить?» – то он только кричал:

– Оставьте меня в покое!

И все время сердце его было переполнено, потому что он не мог насытиться любовью к этой девушке.

Так шли дни