Депеш Мод - Сергей Жадан

Только дети снуют по вагону, мы ещё только зашли, они уже сидели в нашем вагоне, они приехали в нём откуда-то из депо, нас с Васей они точно бы не испугались, они, кажется, вообще ничего не боятся, такое впечатление, что они уже всё в своей жизни пережили, включая смерть, ну, но увидев недовольного облёванного Собаку, они застрёмались и сбились в кучу, вы откуда? спрашивает Вася, и они начинают что-то рассказывать, что, мол, тут и живут, в электричке, ночуют в вагонах, особенно теперь, когда дожди, катаются до конечной, потом возвращаются назад в город, иногда ночуют в милиции, но милиция их обычно отпускает, чтобы они не нанесли им в камеры разной заразы, так и живут, неплохо, кстати, живут, не хуже всех.

Они наконец сходят с места и идут в соседний вагон. Это для них вроде как перейти из кухни в гостиную, оккупировали поезд и катаются одним и тем самым маршрутом, как заведённые, или проклятые.

Я пробую уснуть, но меня всё время выбрасывает изо сна, будто неудачника-серфингиста из волны, и я начинаю тихо стонать.

— Тебе что — плохо? — спрашивает Вася.

— Что-то почки ноют.

— Да, растрясло тебя.

— Ага, растрясло. А как же — растрясло.

В те короткие минуты, когда я всё таки становлюсь на свою волну, удерживаюсь на доске и лечу вниз, мне снятся двое ангелов — один полнее, другой повыше, они выходят на коридор и начинают хуячить друг друга, перья летят во все стороны, и их длинные женские ногти, которыми они царапают друг другу лица и под которыми запеклась соль небес, поблёскивают в воздухе, как ножницы в руках умелых портных, они бьют друг друга по лицу, и их кулаки уже перемазаны кровью, и вдруг один из них падает, бьётся головой о холодную коридорную плитку, и тот — повыше, — который победил, подходит к нему и целует его в полноватые кровавые уста, из которых начинает вытекать пастеризованное молоко.

Мне снится, что я — лёгкие этого ангела, я чувствую, как долго и старательно кто-то бил его — моего ангела, как раз по той части его полного тела, где нахожусь я, тяжёлыми футбольными бутсами, я медленно вращаюсь в его теле, весь в рубцах и ранах, из моих ран проступает молоко, я пытаюсь уклониться от ударов, но мне просто некуда уклониться, потому что я целиком завишу от того, в чьём теле я нахожусь, кто прикрывает меня собой, и кто постоянно меня использует, мне остаётся только терпеть и наблюдать, как это молоко проступает сквозь все мои поры, сквозь каждый надрез, сквозь каждую рваную рану, сквозь каждый шрам, вытекает из меня вместе с моей болью, вместе с моим страхом, вместе с моей жизнью.

Мне снится мой ангел, уже мёртвый, его везут куда-то, чтобы сжечь его мёртвое побеждённое тело, его волокут по чёрному полу морга, будто мёртвую курицу, кровь и молоко смешались в его перьях и оставляют тянущийся кровавый след, его затаскивают в какую-то большую комнату, кладут на металлический стол и стаскивают с него остатки одежды — снимают чёрные бухгалтерские нарукавники, снимают серый деловой костюм, снимают жёлтые итальянские башмаки, снимают чёрные носки, синие трусы, белую майку, кто-то достает наконец скальпель и делает вскрытие тела, разрезает его от горла до живота и разглядывает его искалеченные и измученные внутренности, выжранные изнутри муравьями, пчёлами и пауками и заполненные взамен жирным пастеризованным молоком. Разрез проходит по рисунку на его коже, на рисунке — старое, уже поблёкшее распятие — жёлтый Иисус на выкрашенном зелёнкой кресте. Иисуса скальпель почти не задел — а вот распятие раскололось напополам, потому теперь нужно разве что сшить эту мёртвую грудную клетку, чтобы иметь представление, как оно всё там выглядело — на самом деле.

04.40

В Чугуеве мы не выходим. Где-то в городе в это время, я себе так думаю, толстое и вспотевшее тело Какао перевернулось. Если бы он это видел, он бы нас проклял. Но в Чугуеве электричка останавливается на полторы минуты, вокзал в Чугуеве этой тревожной ночью мокрый и неприветливый, и я бы не вышел из своего вагона, даже если бы мне пришлось здесь стоять полтора суток, хотя это никаким образом не оправдывает меня в глазах донбасской интеллигенции. Хоть там как — мы не выходим. И никто не выходит.

05.30

На Конечной мы хотим найти хотя бы какую-то скамью, где можно было бы переждать пару часов, до следующей электрички, но тут уже действительно появляются дембели с грибниками, все скамейки в зале ожидания заняты какими-то подозрительными субъектами, поэтому мы выходим на единственную здесь платформу, по радио её почему-то пафосно называют первой, так будто где-то тут есть вторая, метров за сто от вокзала виднеется высокий пешеходный мост, висит надо всей этой панорамой, прикольно, говорю я, пойдём на мост, всё равно спать негде, мы поднимаемся по металлическим ступеням и рассматриваем территорию, бесконечные разветвления рельс, сбившиеся в кучу товарные, цистерны, щебень, семафоры, деревья, туман, вокзальные строения, столько всего, а не о чем поговорить, поэтому мы молча сидим тут, среди тумана и туч и рассматриваем всю эту покалеченную железнодорожную инфраструктуру, медленно попивая холодную минеральную воду.

07.25

Наконец наша электричка, мы проталкиваемся сквозь сонную дембельскую толпу и отправляемся в сторону Узловой. Жизнь продолжается ещё на два часа. Два нормальных утренних часа, почему бы и нет.

Жаль, нельзя спать, я, например, не могу долго спать в вертикальном положении, меня это как-то унижает или что, стрёмно — сидишь и спишь, или стоишь и спишь, ну, вы понимаете о чём я, а тут ещё и погода начинает портиться, отовсюду лезут тучи, всё вроде так хорошо задавалось — туман, пути, цистерны, а тут такая лажа, снова будет дождь, снова вся эта небесная тягомотина на наши головы, я нервно выглядываю в окно, но всё и так ясно — сейчас начнётся, сейчас-сейчас, просто мерзко на всё это смотреть, не знаю, как бы это объяснить — я лично перемену погоды всегда воспринимаю на собственный счёт, как неуважение лично ко мне, хотя с её стороны, подозреваю, как раз ничего личного и нет, ну, да у меня на этот счёт собственное мнение. Остаётся разве что читать. Вася достает из карманов две брошюры, он, оказывается, всё это время таскает за собой две брошюры, теперь вот рассматривает, что там написано, передаёт мне, потом Собаке, но из этого ничего хорошего не выходит, потому что нас всё-таки трое, а книг — только две. Одну я даже успеваю прочесть.