Жертва - Сол Беллоу

— Вот, не успел, — сказал он.

— Я слышал, Макс.

— Как телеграмму от доктора получил, сразу поехал. Всего на десять минут опоздал.

— Когда хоронят?

— В четыре. — Макс отвел его в сторону. В боковом нефе, тиская руку Левенталя, сгибаясь над ней, он разрыдался. Говорил шепотом, но то и дело всхлип, бессвязное слово, вдруг взмыв, отдавались под сводами. Левенталь сжимал его руку, держал за плечи. Он слышал: «Его накрыли», — и постепенно, после многих заходов, выяснилось наконец, что Макс вошел в палату, не зная, что Микки умер, и увидел его, уже накрытого простыней.

— Ужасно, — сказал Левенталь. — Ужасно.

Он смотрел на грузную спину Макса, на загорелую шею, но взгляд скользнул полакированным рядам скамей, а там, между Виллани и патером, сидела Елена. И метнула в него горький, озлобленный взгляд. Свет, конечно, был тусклый, но нет, не мог он ошибиться. У нее было белое, натянувшееся лицо. «Ну что, что я такого сделал?» — думал Левенталь; и такой страх его пробрал, как будто он всего этого заранее не предвидел. Боясь, как бы она не вцепилась в него взглядом, он старался больше не смотреть в ее сторону. Помог Максу пробраться по проходу, сел с ним рядом, не отпуская его руку. «Что делать, если прямо сейчас — допустим самое плохое — она начнет орать на меня, обвинять? Вот опять обернулась; лицо как будто горит при всей своей бледности. Наверно, сумасшедшая».

Да, сумасшедшая. Он себе не позволил снова, пусть и про себя, произнести это слово. Удерживал в себе, как боишься даже шептать, чтоб не перейти ненароком на крик.

Он ехал на кладбище с Виллани и патером, вслед за лимузином с Максом, Еленой, Филипом и миссис Виллани. Во время погребения прятался под деревом, в стороне от тех, у могилы, на самом пекле. Когда начали бросать земляные комья, сразу зашагал обратно к автомобилю. Водитель его ждал у подножки, на пыльной обочине. Солнце, пройдя сквозь акацию, желтило ему униформу. Седые волосы, глаза в красных прожилках, рот растянут нетерпеливой гримасой из-за тяжелящей каждый миг, каждый вздох жары. Скоро появились и Виллани с патером. Патер был поляк, плотный, бледный. Тронул свою черную фетровую шляпу, закурил, глубоко затянулся, выпустил дым сквозь мелкие зубы. Вынул носовой платок, утер лицо, шею, ладони.

— Родственник, мм? — В первый раз заметил Левенталя.

За него ответил Виллани:

— Это брат отца, падре.

— Да, тяжело, тяжело. — Пальцы, можно сказать, без ногтей, с загнутыми внутрь концами, теребили сигарету. Внимательно вгляделся в небо, собрал складками толстую белую кожу на лбу, высказал суждение о погоде. Семья шла к автомобилям, водители запускали моторы.

— Сзади жарко будет втроем. — И Левенталь влез на переднее сиденье. Не хотел сидеть рядом с этим патером. Берясь за раскаленную ручку, сказал мысленно: «До скорого, дружок» — и сквозь тронувшееся окно стал смотреть на желтую и коричневую крупнозернистую землю, на двоих в сапогах, орудовавших лопатами. Мельком увидел Макса на заднем сиденье «кадиллака», пробовал представить себе Елену, тщательно вспоминая, как она выглядела по дороге к могиле, шла между Максом и Виллани, грузная в своем черном платье, вцепившись обоим в плечи, и у нее дергалась голова. «Бедный Макс, что он с ней теперь будет делать? А Филип? Я бы в два счета его взял к себе».

Он с ними не попрощался. Солнце уже село, когда он добрался до переправы. Паром медленно выходил из притихшего порта. Их стукнуло волной от более крупного судна, и в глаза Левенталю, словно вынырнувшая из глубин печь, вдруг глянул зловеще-рыжий корпус. С моста прошел по нему прожектор, вмиг стер, растворил во тьме. Но могучее пыхтенье еще долго было слышно в черном, горячем воздухе.

Когда вышел из подземки, домой идти не хотелось. Потолокся в парке. Там сегодня было особенно людно. Те же возрожденцы наяривали на углу. Пела женщина. Голос вместе с сиплым подвываньем шарманки тонул в нудном, ровном рокоте, и только вдруг вырывались вверх бедные, сирые ноты. Долго пришлось искать, пока нашел место на скамейке возле пруда, в котором плескалась полуголая ребятня. Деревья укутала душная пыль, за ее завесой сквозили редкие блеклые звезды. Скамейки были обсижены сплошь; на дорожках не протолкнуться. Плотность, теснота угнетали Левенталя, ему мучительно представлялись не только толпы здесь, в парке, но все несчетные миллионы, жмущие, давящие, теснящие. Где это он читал? Будто ад треснул от ярости бога морского и все стиснутые там души выглянули наружу? Но эти-то все живые, очень даже живые, та парочка, например, или женщина на сносях, прогуливается себе, и чистильщик сапог волочит на длинном ремне свой несчастный ящик.

Вдруг подумалось Левенталю, что отец бы просто не понял то, что произошло сегодня на Статен-Айленде. Старик тыкал, бывало, в Хартфорде пальцем на корзины цветов у дверей, говорил: как много мрет иностранных детей, итальянцев, ирландцев. И вдруг бы узнал, что его собственный внук похоронен на католическом кладбище. С цветами, честь честью. Крещеный. Впервые Левенталь сообразил, что ведь Елена, конечно, его крестила. Да. А собственный сын — простой работяга, неотличимый от тех, что покупали у него в лавке носки, кепки, рубахи. Он бы просто не понял.

Усталый, подавленный, в десять Левенталь ушел восвояси. Он не думал про Олби до тех пор, пока не стал подниматься по лестнице, и тут уж ускорил шаг. Повернул ключ, со стуком отпахнул дверь, включил свет. На тахте в столовой были скомканы кучей простыни, халат, полотенце. На полу стоял недопитый стакан молока.

Он пошел в спальню, растянулся на постели — чуть-чуть передохнуть, прежде чем раздеваться, выключать свет. Со стоном прикрыл лицо ладонью. И чуть ли не сразу заснул.

Ночью услышал шум, сел на постели. Всюду горел свет. Кто-то тут, в квартире. Он медленно прошел на темную кухню. Дверь в столовую открыта, у окна раздевается Олби. Стоит в трусах, стягивает через голову майку. Страх Левенталя, хоть и сильный, длился всего секунду, короткий укол. Негодование тоже недолго длилось. Вернулся в спальню, разделся. Выключил свет, в темноте пробрался к постели, бормоча: «Ушел, остался — какая разница». И такое напало на него безразличие, почти отупение; укладываясь, он ощущал одну жару, больше ничего.

Мистер Милликан, обычно следивший за версткой в типографии, сейчас представлял фирму на профсоюзной конференции, и Левенталю пришлось в обед плестись на Бруклин-Хайтс его замещать.

Он ждал на платформе подземки в темном, стоячем воздухе, сам абсолютно выдохшийся. Просто не представлял себе, как ему одолеть этот день. Поезд вкатил, он уныло плюхнулся на сиденье под лениво месящим жару вентилятором. Смерть мальчонки не шла из ума. Как быстро все кончилось. Как быстро. Он это твердил и твердил, и голова качалась от болтанья вагона на долгом прогоне под рекой, который кончался у отеля «Сент-Джордж». Вышел из вагона, поднялся в лифте на улицу.

Милликан сдал всего-то четыре полосы, ему оставил еще четыре. Работа двигалась медленно; он не выспался, все шло через пень-колоду. К четырем стал и вовсе клевать носом. «Я не машина», — он решил. Печатные станки наверху работали весь день напролет, без передыху. Левенталь вышел пройтись. Странно — при полном отупении, осоловелости, чтоб такая точила тревога.