Возмездие - Василий Ардаматский

Савинков отошел к окну и стал там, сцепив руки за спиной. Философов смотрел ему в спину и думал: уже сколько лет он связан с этим человеком, делит с ним нелегкую судьбу и до сих пор не уверен, что тот однажды не предаст его, не оставит одного на дороге.

— Борис Викторович, объясните мне, только откровенно: зачем вы это делаете? — спросил он.

— Зачем? Чисто стратегическое объяснение я вам уже дал. Хотите еще и практическое? Извольте, но не обижайтесь за правду… — Савинков подошел к Философову вплотную. — Вам нравится неподвижно сидеть в теплом болоте? И за борьбу выдавать свои статьи, писанные на сытый желудок в безопасном отдалении от арены борьбы? — спросил он, близко глядя в безмятежно голубые глаза Философова. — Дмитрий Владимирович, вы же были когда-то бойцом! А теперь вы делаете кислую физиономию, узнав, что я хочу продолжать нашу борьбу. Будем же откровенны! Да скажи я вам сейчас, что оставляю казну в ваших руках, и у вас мгновенно пропадет всякий интерес к тому, зачем я разделяю варшавский комитет. Разве не правда?

Философов молчал, но сильно покраснел.

— Так вот, казной отныне и навсегда буду ведать я, и только я, — продолжал Савинков. — Мы получили сейчас большие средства и обязаны израсходовать их с разумом и с честью.

В передней послышались нервные звонки.

— Извините… — Философов ушел и через минуту вернулся, сопровождаемый Дмитрием Мережковским и Зинаидой Гиппиус.

— Это мистика! — воскликнул Савинков, рассмеявшись. — Вы знаете, на каких моих словах раздался ваш звонок? На словах: «Мы получили сейчас большие средства».

— О, прекрасная новость! — воскликнул Мережковский, пожимая сухую и прохладную руку Савинкова своей пухлой и влажной.

— Как поживает русская поэзия? — спросил Савинков, целуя руку Гиппиус.

— Поэзия околевает от голода, — по-французски в нос протянула Гиппиус. — Ведь наша главная кормилица — газета не платит гонорар уже скоро полгода, а моя книжка стихов лежит на складе, так как поляки раз и навсегда решили, что, кроме их Мицкевича, никаких других поэтов не было, нет, а главное, и не будет.

— Насчет средств — это что, злая шутка? — деловито спросил Мережковский.

— Вы не дали мне договорить… — недобро улыбнулся ему Савинков. — Да, мы получили большие средства, и я об этом сообщил Дмитрию Владимировичу. Но после этого я сказал ему, что мы обязаны израсходовать их с разумом и с честью. Я обращаю ваше внимание на вторую половину моего сообщения о средствах, ибо если говорить о разуме, то ваши фельетоны о Советской России — жалкая глупость!

— Ну уж, ну уж, — беззлобно бормотал Мережковский, который, кроме всего прочего, знал, что ругаться с Савинковым небезопасно. Особенно сейчас, когда у него появились деньги.

— Да, глупость, и только глупость — рисовать большевиков вурдалаками, пьющими детскую кровь, или жуликами, спекулирующими царскими ценностями. На каких дураков рассчитаны подобные басни? — Не ожидая ответа, Савинков продолжал: — Что же касается умных людей, и в их числе тех, кто дает средства на наше движение, у них подобное сочинительство вызывает одну логическую мысль: плохи дела у Савинкова, если он вынужден рассказывать людям подобную чушь.

К Савинкову решительно подошла Гиппиус. Сбросив пепел с длинной папиросы чуть ли не на лацкан его пиджака, она сказала:

— Вы бы оставили немножечко злости для большевиков, шер ами. Я, между прочим, помню, как вы говорили когда-то, что в отличие от милюковской газеты мы в нашей будем печатать правдивые материалы, присланные нашими людьми из России. Позвольте у вас узнать, где они, наши люди, и их правдивые материалы? И апропо — мы можем предпочесть брань господина Милюкова.

Савинков кричит про себя: «У Милюкова и без вас дерьма хватает!» — а вслух говорит:

— За резкость я готов извиниться. Только за резкость. А что касается материала для газеты из России, то в ближайшее время мы будем иметь его вполне достаточно.

Говорит он это так уверенно, будто и сам в это действительно верит. Но, не выдержав презрительного взгляда синих глаз Гиппиус, обращается к Философову:

— Гонорар надо выплатить всем авторам, и вообще ликвидируйте абсолютно все долги. Дайте мне справку, сколько вам нужно.

— Ну, вот и прекрасно, правда, Зи? — благодушно восклицает Мережковский и напяливает на свою крупную голову заношенную шляпу с обвисшими полями. — И самое время, Зи, уйти и не мешать. Пошли.

Философов проводил гостей и вернулся с виноватым видом.

— Вот так всегда — бесцеремонно вваливаются и ведут себя, как гении, не признанные человечеством.

— Ужасно другое, — подхватил Савинков. — Никакого интереса к нашему делу. Деньги, и все на этом заканчивается. И это тот самый Мережковский, который однажды клялся мне, что мои идеи — единственная цель его жизни.

— Он, по-моему, сходит, — вздохнул Философов.

«А ты сам разве не сошел?..» — подумал Савинков, а вслух сказал:

— Но нам выгодно их существование возле нас. Мне только страшно делается при мысли, что после нашей победы в России они вдруг станут лидерами русской литературы — куда они ее, многострадальную, заведут?..

А в это время у Павловского с Шевченко шел разговор куда более конкретный и деловой.

— Осипов Яков как? — спрашивал Павловский.

— Можно считать, спился, — печально отвечал Шевченко.

— Ну, туда ему и дорога. Когда еще я говорил ему, что он шею на водке свернет. А Лузиков Григорий?

— Официантом работает, мечтает о настоящем деле.

— Зови его на завтра, на утро, — Павловский сделал запись в блокноте и продолжал: — А Провоторов Сергей? Голубков Дмитрий? Иноземцев Геннадий? — Он называл фамилии, не заглядывая в блокнот. Было удивительно, сколько их он держал в голове. Да и Шевченко тоже про каждого знал, помнил, что с ним, где он и чем дышит…

— Есть новость о Шешене. Вчера пришел из Смоленска наш человек, Семыкин, если помните, — сообщил Шевченко.

— Бывший дьяк? — уточнил Павловский.

— Он. Так вот, у него тоже, как и у Шешени, была явка в Смоленске, к Герасимову. На счастье, он пришел туда, когда Герасимов уже был взят, и застал там только его брата, который ему и рассказал, что, когда брали Герасимова, в тот самый вечер пришел к нему человек из-за кордона. Чекисты хотели его взять, но он удрал. По нему стреляли.

— Может, это был не Шешеня?

— Кроме него, быть некому, и сроки совпадают точно.

— Доложите об этом Борису Викторовичу, — приказал Павловский. — Ну вот, если Шешеня хорошо осядет — это большое дело будет. Сейчас там каждый наш человек прямо по золотому счету идет.

— А мы опять отрядом двинемся? — спросил Шевченко.

— Одиночками, Евгений Сергеевич! По два, по три. Новая тактика!