Волчья сыть - Сергей Шхиян

В конце концов, мне надоело слушать душевные стенания простофили, и я предложил обыскать комнату управляющего в надежде найти в ней какие-нибудь материальные доказательства его подлых поступков.

Трегубову идея понравилась. Он тут же приказал слуге позвать дворецкого и отдал необходимые распоряжения. Вошин вызывал к себе такую ненависть у всех живущих в доме, что все, что предпринималось против него, делалось быстро и очень добросовестно. Через полчаса обыск был закончен, и торжествующие слуги притащили целый клад, найденный в сундуках бывшего управляющего.

В спальню хозяина собрались все его родственники и приживалы. Вид ценностей разбудил у них нездоровые инстинкты. В адрес опального управляющего посыпались угрозы и проклятия.

Оказалось, что все присутствующие, свято блюдя интересы Трегубова, давно подозревали Ивана Ивановича в корысти, собирались его разоблачить, да вот как-то не получалось. Я не стал вникать во внутренние отношения этого тесного, скучного и неинтересного мне мирка. Тем более рассматривать вместе с ними найденные сокровища.

Меня не заинтересовали ни ювелирные украшения, ни мешочки с серебряными монетами, ни пачки ассигнаций. Вот если бы там оказались какие-нибудь необычные вещи, которые могли указать на связи Вошина с моими недругами, было бы совсем иное дело. То, что я попал в эту передрягу не случайно, а меня в нее опять каким-то образом втянули, не вызывало почти никаких сомнений.

Разговор в спальне велся на двух языках: русском и французском. Я не прислушивался, о чем говорят между собой эти неинтересные мне люди. Но вдруг меня как будто током ударило: моя Алевтина, которая и по-русски говорила через пень-колоду, вдруг вмешалась в беседу на французском языке!

Я еще мог как-то понять употребление ею новых слов, вроде «промблема», часто используемых мною, но французский язык, на котором она если и говорила когда-то, то только в раннем детстве, никак не объяснялся!

Оставив разгадку этого феномена напоследок, я пока что внимательно разглядывал Василия Ивановича. Завидовский барин был чудо как хорош, даже несмотря на болезненную бледность. Ему явно был не чужд комплекс нарцисса, чувствовалось, что он стремится всем нравиться, в чем, надо сказать, неплохо преуспевает.

Выразительные глаза светились добротой и лаской, разговаривая с кем-нибудь, он принимал только изящные позы, а когда к нему обращались, заглядывал в глаза и поощрял собеседника ласковой улыбкой. К этому присовокуплялись шелковистые вьющиеся волосы, которые дворовый парикмахер успел расчесать и уложить, идеальный греческий нос, мужественный волевой подбородок и милые ямочки на щеках.

Сравнивая себя с ним, я вынужден был признать, что выгляжу не очень выигрышно, что в данной ситуации было неприятно. Трегубов, между тем, напропалую кокетничал с моей женой и поглядывал на нее масляными глазками жуира или попросту бабника.

Это подтверждала и реакция Алевтины. Она периодически краснела, отводила глазки, смущалась, но разговор не прерывала и, главное, — не уходила из спальни!

«О, женщина, тебе коварство имя!»

Пока присутствующие по пятому разу обсуждали произошедшие события, я восстановил растяжку для сломанной ноги Трегубова и добавил груза, чтобы жизнь ему не казалась раем. После чего выставил всех из комнаты, объявив, что мне нужно его осмотреть.

Удивительное дело, раны Василия Ивановича заживали с поразительной быстротой. Причем ни одна из них не воспалилась. Перед тем, как покинуть больного, я приладил себе под треуголку экранированную ермолку — мне не хотелось, чтобы Аля сегодня копалась в моих мыслях.

По пути в отведенные нам апартаменты, я зашел в библиотеку, которой хвастался Кузьма Платонович.

В комнате, обставленной мягкими диванами и креслами, библиотечную функцию выполнял тяжелый дубовый шкаф с несколькими французскими романами, томиком Державина, «Бедной Лизой» Карамзина, пьесами И. А. Крылова (вот уж не знал, что баснописец в молодости баловался драматургией) и периодикой: несколькими номерами газеты «Экономический магазин» и подшивками «Московского журнала» за 1791–1792 годы. «Свежая печать» меня заинтересовала, и я прихватил журналы в свою комнату.

Дом Трегубова был очень неплохо спроектирован и обставлен самой модной мебелью. Нам с Алей предоставили две комнаты: просторную спальню и вторую, поменьше, долженствующую служить кабинетом или будуаром по выбору гостя.

Я попросил Кузьму Платоновича распорядится принести нам умывальные принадлежности. Все искомое тут же доставили, и к обеденному времени мы успели привести себя в порядок и комфортно устроиться.

Как-то так сложилось, что хозяина имения мы с женой в разговорах не поминали.

Обед в трегубовском дом подавали в два часа пополудни, что было довольно поздно для сельской местности. В трапезной стоял большой общий стол, за которым могло уместиться не меньше тридцати персон.

В этот раз, считая и нас с Алей, собралось восемь человек. Перед каждым присутствующим положили полный куверт столового серебра немецкой работы и поставили дорогую посуду саксонского фарфора. Все это великолепие не очень соотносилось со скромной одеждой бедных родственников и приживал из обедневших дворян.

Впрочем, когда стали подавать блюда, оказалось, что вся эта роскошь не более, чем пижонство и бутафория. Домочадцы ели из оловянных тарелок деревянными ложками и руками, не притрагиваясь к драгоценным приборам. Обед был сытный и обильный, но простой, без французских изысков.

Трегубов оставался в своей комнате и, видимо, поэтому за столом царило молчание. По словам Али, отношения между живущими в доме были враждебно-натянутыми. Теперь же, когда пал ненавистный всем фаворит Вошин, обострялась конкуренция за место в сердце хозяина, а вместе с этим взаимная неприязнь.

Мне встревать в отношения этой компании было незачем, и я, как и все, молча отобедав, вернулся в свои апартаменты. По дороге мы с Алей зашли в библиотеку и прихватили с собой все оставшиеся русские книги.

Аля уже вполне прилично читала мои самодельные прописи, и я решил попробовать продолжить ее обучение на более подходящих литературных образцах. Для разгона я прочитал ей несколько стихотворений Державина. Ничего толкового из этого не получилось. Аля не понимала половины слов, которые употреблял образованный Гаврила Романович, да и я не сумел адекватно объяснить красоты новаторского силлаботонического стихосложения, совершенно не соотносящиеся с нерифмованной тонической системой народного стиха. Притом приходилось постоянно останавливаться, чтобы растолковывать значение слов и целых фраз.

Я начал выбирать стихи попроще, но и с ними у нас получалось не очень удачно.

Даже «козырное» стихотворение Гаврилы Романовича для Алиного восприятия оказалось слишком сложным. Я прочитал:

Источник шумный и прохладный

Текущий с горной высоты,

Луга поящий, долы злачны,