Скиппи умирает - Пол Мюррей

Говард смотрит на него с невозмутимым видом:

— На самом деле все это совершенно неутешительно.

— Понимаю, — вздыхает Фарли. Он в последний раз затягивается, а потом давит окурок каблуком. — Слушай, если я тебе кое-что скажу, вернемся потом внутрь, ладно?

— Скажешь мне что?

— Если серьезно, мне не очень-то хочется тебе об этом говорить, но, кажется, я тут уже до костей промерз.

— А ну-ка, говори.

— Ладно… — Фарли притворно возится со своими запонками. — Похоже, что кое-кто добровольно вызвался стать смотрительницей на этом “Хэллоуин-Хопе”.

— Орели?

— Я слышал, как вчера она говорила с Грегом.

— С чего это?

Для этой дискотеки, которая проводится вечером первого дня каникул в середине семестра, всегда с большим скрипом удается запрячь кого-то в смотрители.

— Ума не приложу. — Фарли пожимает плечами. — Может, для нее это что-то новенькое, а поэтому забавное. — Он пробегает кончиками пальцев по перилам, рисуя восьмерку, а потом с напускным безразличием добавляет: — Ей в помощь нужен будет еще минимум один человек…

— А, — говорит Говард, и некоторое время они оба молча наблюдают, как сталкиваются облака в темнеющем вечернем небе.

— Ладно, я пойду еще выпью, — говорит Фарли. — Идешь со мной?

— Да, сейчас, — рассеянно отвечает Говард. И слышит, как Фарли обращается к девицам из строительного общества:

— Эй, девушки, желаете чего-нибудь из бара? Тут подают “змеиный укус”[18].

Девушки хихикают; дверь за Фарли закрывается. Говард смотрит на свои посиневшие пальцы, сжимающие стеклянное горлышко бутылки. Он думает о Хэлли — как она сидит у компьютера в их маленьком домике, как заканчивает недельную работу, как начинает готовить ужин. Если бы только он мог быть уверен, что это и есть та жизнь, о которой он мечтал, а не просто жизнь, которая ему досталась потому, что он побоялся искать ту, о которой мечтал! Если бы только он мог быть уверен, что не превратится со временем в нелепого старого увальня в пиджаке тридцатилетней давности, в такого безнадежного неудачника, который уже и сам не сознает, что все могло бы быть по-другому…

Когда Говард и Фарли учились в выпускном классе, от Джима Слэттери ушла жена. Учеников, разумеется, никто об этом не оповещал, но это стало очевидным почти сразу. Учитель начал являться в школу в разных носках, небритый, непричесанный. Заднее сиденье его машины было завалено коробками с полуфабрикатами. Его уроки, которые никогда нельзя было назвать идеально гладкими, становились все более путаными; порой он на несколько минут умолкал, рассматривая какую-то загадочную деталь за окном. И вот однажды, посреди очередной странной длительной паузы, Гвидо Ламанш крикнул с последнего ряда: “Где ваша жена, Джим?”

Слэттери был застигнут врасплох — это ясно читалось по его лицу. Он был слишком поражен, чтобы разыгрывать непонимание или отвернуться; он просто продолжал стоять как стоял, открыв рот. Стив Рис весело повторил вопрос: “Где ваша жена, Джим?” Мгновенье — и вот уже весь класс подхватил эти слова и начал нараспев повторять, снова и снова: “Где ваша жена, Джим? Где ваша жена, Джим?”

Слэттери пытался игнорировать этот хор, начал вновь что-то бормотать о стихотворении, которое они только что читали, но монотонное пение становилось все громче и настырнее, заглушая его самого, — пока наконец под всеобщий гогот он не выбежал из класса.

На следующий день на школьной автостоянке так и не появилась машина с коробками от готовой еды на заднем сиденье, а вместо урока английской литературы шестиклассников согнали на специальное собрание, где отец Ферлонг прочитал им целую лекцию — как всегда, маловразумительную — о сострадании. За этим последовало более прямолинейное обращение декана, который объявил, что до конца недели ученики лишаются права выходить с уроков на обеденный перерыв. Ни один из них ни словом не обмолвился ни о Джиме Слэттери, ни о том, что произошло накануне на его уроке.

Никто не ожидал увидеть учителя литературы в ближайшее время, но он вернулся в школу уже на следующий день. Он никак не упоминал о случившемся, просто продолжил урок с того места, на котором в прошлый раз прервался. Кое-кто хихикал, свистел, отпускал двусмысленные шутки, но потом все замерло. Несколько недель спустя школьники услышали, что к Джиму вернулась жена.

Говард отлично помнит тот день — словно все это происходило вчера: и страницу книги на парте, и погоду за окном, и лица вокруг, а главное — лицо самого Слэттери: поначалу смущенное, словно мальчишки вдруг заговорили на каком-то непонятном жаргоне, а потом, когда он все понял, не столько оскорбленное за самого себя, сколько потрясенное — потрясенное тем, насколько жестокими могут быть его ученики. Тогда Говард впервые увидел это выражение лица у взрослого человека — ранимое, хрупкое, как будто тронь его — и он рассыплется на куски.

Но вот что забавно: хотя многие подробности того урока навсегда врезались в память Говарда, он никак не может припомнить — а участвовал ли он сам в том хоровом пении? Как он ни силится, он не может вспомнить эту единственную деталь: его мозг как будто стер, размыл ее, как размывают лицо осведомителя в каком-нибудь документальном телефильме. Сидел ли он молча, с отвращением скрестив руки, отказываясь открыть рот? Или он опустил голову, чтобы никто не видел — поет он с остальными или нет? Или, может быть, он — сидя в среднем ряду, в середине класса, прячась в общем потоке — тоже присоединился к общему пению и громко голосил с остальными? Усмехаясь этим другим, чтобы показать, что и ему кажется смешной такая забава? Но он не может этого вспомнить, не может и просто догадаться, как было дело. Ну не странно ли это?

Везучий кобель трахает смазливую русскую целку

Она напилась, ее можно трахать бутылкой

Сучка кричит, а ее трахают во все дырки пятеро жеребцов

Старушка не забыла, что такое трахаться!

Каждая картинка — это дверь к маленькому миру, и Карлу представляется, что все они плавают, как пузыри, где-то далеко в пустоте, привязанные к его компьютеру крошечными невидимыми ниточками. Внутри каждого пузыря сидит девушка, или, может, две девушки, с фаллоимитаторами, или с парнями, или с собакой, и все они только ждут, чтобы ты щелкнул по ним мышкой, — тогда из пустоты они перенесутся к тебе в компьютер. Никогда заранее не знаешь, что внутри каждого пузыря, пока не откроешь его. Может, девушка покажет только сиськи, а не письку, а может, вообще окажется гермафродитом. Картинки-дверцы похожи на обертку, в какую заворачивают фейерверки или конфеты, а то, что там внутри, спрятано как секрет.

— Я даже не говорю о любви! — орет внизу мама Карла на папу Карла. — Я об этом даже не говорю. Я говорю всего-навсего о простом, обычном уважении, которое ты должен проявлять ко мне, к своей жене. К своей жене!