Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

Весной 1918 года из деревни стал поступать хлеб, который мы отправляли в Москву и в Петроград. Но вскоре восстали чехословаки, и нам пришлось срочно формировать части Красной армии. И вот тут-то мы поняли, насколько прав был Ленин, когда еще в 1905 году призывал создавать боевые дружины рабочих, которые потом, в момент восстания, превратятся в красных офицеров. И наша уфимская боевая организация, в свое время самая мощная в России (недаром именно ее устав в 1905 году был утвержден на Таммерфорсской партийной конференции), в 1918 году действительно дала отличный кадр красных командиров. Всеми красногвардейскими отрядами в Уфимской губернии руководил Эразм Кадомцев, ранее – создатель южноуральских боевых дружин. Его брат Михаил, глава миньярского боевого отряда, в 1918 году командовал Самарским фронтом против чехословаков. Бывшие боевики Андрей Ермолаев возглавил уфимскую губЧека, Василий Алексакин – тюрьму, Петр Зенцов – городскую милицию, один из братьев Мыльниковых – районную, Виктор Дьяконов стал начальником штаба уфимской боевой организации, я – начальником уфимской дружины Красной гвардии. Словом, во главе военных частей и учреждений Южного Урала встали бывшие подпольщики-боевики. Они, как настоящие солдаты партии, не только делали, но и защищали революцию с оружием в руках.

Работы у нас, конечно, было невпроворот. Надо было успевать и командовать, и заседать. В своих «кабинетах» мы прямо-таки жили. Зенцов – в бывшем губернаторском доме, в котором разместились губком, губисполком и штаб боевой организации; мы с Дьяконовым – в канцелярии штаба нашего пехотного полка. И никто не жаловался на тяжелую жизнь – даже те, кто только что отбыл многолетнюю каторгу. Да, собственно, разве мы отдыхали и после гражданской войны?

Иной раз ездили по деревням. В январе 1918 года попал я в свое родное Языково, где возник конфликт между одним из моих отрядов и волостным Совнаркомом – были тогда и такие! Оказалось, что при дележе имущества графа Толстого красногвардейцы хотели реквизировать помещичий хлеб, но сельский «Совнарком» этому воспротивился, и дело дошло до драки. Созвали общее собрание. Председательствовал мой давний знакомый, учитель Иван Игнатьевич, докладывал Вася Ананьин, выступил и я. Решили: половину зерна сдать государству, а половину раздать крестьянам на еду и семена. Потом ездил в деревню Тукмак[94] в 80 верстах от Уфы расследовать обстоятельства смерти нашего бывшего помещика Владимира Языкова – в Тукмак он переехал, женившись на тамошней помещице. Было очевидно, что его убил кто-то из местных крестьян, когда он попытался сопротивляться реквизиции своего имущества. Мы опросили полдеревни, но все крестьяне, как один, заявили, что момента убийства не видели, потому-де, что «уходили домой обедать». Так ничего и не добившись, мы приказали Языкова похоронить, что мужики с готовностью и сделали. Потом многие настойчиво предлагали «отобедать» и нам, но мы уехали. Лошадей нам дали отличных, помещичьих, и мы лихо домчали до ближайшей железнодорожной станции. Характерно, что потом это дело пытались расследовать и белые, но за убийство Языкова так никого и не привлекли.

В первой половине 1918 года уфимская крупная буржуазия была обложена контрибуцией. Кто денег не вносил, попадал на баржу как заложник либо в тюрьму. В Уфу тогда понаехало много белых офицеров, буржуазии, бывших князей, графов. Мы их вылавливали и тоже сажали в тюрьму или на баржу. Арестовывали и меньшевиков, которые готовили заговор против советской власти. Как-то меня послали арестовать присяжного поверенного Полидорова, который раньше почти одновременно со мной отбывал ссылку в Березове – я какое-то время даже жил в выстроенном им там доме (он был женат на богатой купчихе). Самого Полидорова я почти не знал, как и он меня. Приходим в его уфимский дом, он вместе с женой сидит в столовой, завтракает. Мы осмотрели его библиотеку (надо признать, отличную), переписку, но ничего предосудительного не нашли. Ее письма я читать не стал. Но когда в корзине для бумаг обнаружил черновик какого-то списка (как потом мне сказали чекисты, очень важного), хозяин побледнел. В общем, Полидорова я арестовал и под конвоем отправил в тюрьму. Сам он со мной ни о чем не говорил, но на вопрос жены, кто я такой, ответил: «Какой-то Павлов. Я что-то его не знаю, хотя лицо немного знакомо. Вероятно, один из фанатиков-большевиков».

В качестве заложника был взят и купец Алексеев, отец нашего бывшего боевика Владимира. Тот в 1917 году от большевиков отошел, но пытался заступиться за отца. Когда его хлопоты ни к чему не привели, он не нашел ничего лучшего, как отправиться в камеру вместо отца. По злой иронии судьбы, сидел он в том же одиночном корпусе, что и в 1907–1908 годах. Его давний друг Алексакин, как инспектор тюрьмы, часто там его навещал. Так Алексеев и досидел до прихода в Уфу чехословаков.

Судьба заложников на барже закончилась трагически. Незадолго до нашего отступления из Уфы баржу отправили по Белой и Каме до деревни Николо-Березовки. Конвоировал ее один из моих отрядов, которым командовал бывший офицер, принятый по рекомендации Петра Зенцова. Не знаю, что у него там вышло с заложниками, но когда мы приплыли в эту Николо-Березовку все они по его приказу были уже расстреляны. Надо сказать, что заложников (а в основном это были либералы и меньшевики, вроде Полидорова) мы планировали обменять на своих товарищей, захваченных колчаковцами или чехами. В общем, своим самоуправством этот офицер сорвал важную операцию. В итоге его судили и тоже расстреляли.

Помню, как в 1918 году в Уфе праздновали 1 мая. Как и во время октябрьской стачки 1905 года, рабочие начали шествие у железнодорожных мастерских, а затем прошли по центральной улице до Ушаковского парка, где состоялся митинг. Поскольку, как было сказано выше, в Уфе тогда все еще было много всяких черносотенцев, конному отряду под моей командой было поручено демонстрацию охранять. Полдня я просидел в седле и потом с трудом выправил ноги. Но праздник прошел без происшествий. Вечером мы собрались у Виктора Дьяконова, выпили немного вина и даже шампанского – выпросили у Мыльникова из реквизированного. Многие из нас шампанское попробовали тогда впервые в жизни. Хотя редко, собирались и в будние дни – в основном, чтобы вспомнить о своем житье-бытье после выхода из тюрьмы. А порассказать было что. Каждый из нас жил жизнью необыкновенной, полной приключений – порой забавных, порой трагических. Пели революционные песни, иногда выпивали. Как-то в конце мая вместе с братом, Костей Савченко и Фиониным отправились в ночь на рыбалку на Дёму и здорово наловили. Под утро к нам присоединились Мыльников, Андреев, Зенцов и Дьяконов, последние двое – с молодыми женами. Наварили вкуснейшей ухи, изрядно выпили (я взял с собой отрядного спирта) и так как всю ночь рыбачили, завалились спать. Фионин повеселил нас тем, что, не разобравшись, улегся на муравейник, и это его быстро протрезвило.

Иногда ходили в клуб рабочих-железнодорожников, с которыми, как и прежде, поддерживали тесные связи, на вечера самодеятельности, спектакли, концерты, танцы. Вот и все наши тогдашние развлечения. Да особенно развлекаться и некогда было. В Самаре и Челябинске восстали чехословаки, к ним присоединились белогвардейцы, кулаки, городская буржуазия и все двинулись на Уфу. Из уфимских событий вспоминается съезд башкир, который работал в июне в здании цирка. Съезд прошел впустую и земельного вопроса не решил – на него собрались одни антисоветски настроенные баи. От большевиков на нем много выступал Эразм Кадомцев, бывал на его заседаниях и я.