Я не такая. Девчонка рассказывает, чему она "научилась" - Лина Данэм

— Но все так и было, — выдавила я.

Она кивнула, явно без особого интереса.

Мне дали дорогу, но с оговорками. Ярость, испытанная мною от короткой встречи с деканом, сработала как хорошее горючее, и я стала самым видным бойцом всех литературных мастерских. Тем самым, который картинно вычеркивает целые предложения на глазах у автора текста, отчеканивая неотразимый аргумент: «все-это-полная-хрень». Я молила, чтобы меня впустили, а теперь хотела быть вне. Но сначала я хотела показать всем, что с нами делают наши преподаватели: выкачивают из нас индивидуальность, учат писать, как их любимые поэты — или, что еще хуже, как они сами. Мне нравились только три преподавателя. Первого вообще интересовали другие вещи, второй курил и матерился, а третий привлек меня тем, что его бывшая жена написала в воспоминаниях (успешно продаваемых), как он изменял ей с преподавательницей французского, и теперь он жил с другой преподавательницей французского, носил в ухе серьгу с бриллиантом и держался как ни в чем не бывало.

* * *

Мои родители тоже портили отношения со школьным начальством. Мама во втором классе попыталась организовать акцию протеста против дресс-кода, на которую все девочки должны были явиться в брюках, а не в платьях, как полагалось, и ее отправили домой. Учителя не просто казались ей скучными, а отталкивали, особенно те, кто силился приручить контркультуру. Они носили длинные волосы на прямой пробор, надевали янтарные бусы, употребляли слово «драйв», но маму этим было не обмануть. Сейчас она сама преподает на неполной ставке, но по-прежнему не может без ужаса представить, что можно указывать, как действовать или думать. К неформальному общению со студентами она тоже относится отрицательно: ее уязвляет мысль, что ей могут приписать желание считаться «крутым преподом». «Нет ничего поганей, чем оказаться старше всех на вечеринке», — любит говорить моя мама.

А вот отец начал свой трудовой путь как звезда школы в Саутбери, штат Коннектикут: староста класса, руководитель читального клуба, лучший ученик месяца (подросток с кроличьими зубами и в галстуке — фото на школьном плакате). Но в Эндовер[70], куда его по семейной традиции отправили в пансион, прибыл уже пятнадцатилетний юнец, лохматый и злой, противник посещения церкви, а также уроков. Когда я открыла «Над пропастью во ржи», это был эффект мгновенного узнавания, словно передо мной продолжение историй, которыми отец развлекал нас в долгой дороге. Превращение типичного отличника учебы в махрового лоботряса — сюжет классический, но все равно впечатляющий. Я с гордостью представляю себе момент, когда отец понял: фуфло это, мэн, — и смело поплыл против течения. Однажды зимой, прогуливая урок, он забрел в лес, вышел на застывший пруд и провалился в ледяную воду. Ценой неимоверных усилий он сумел уцепиться за края льда, подтянуться, выбрался на поверхность и, весь промокший, побежал в теплую общагу. Но жизнь промелькнула-таки у него перед глазами. Ведь он мог погибнуть. И никто даже не знал, где его искать.

* * *

В моей студенческой жизни были короткие периоды хорошей учебы. Взяв с собой кружку чая, я рано приходила на семинар, где записывала главное механическим карандашиком, ходила, прижав книги к груди, как девица из фильма о Рэдклифф-колледже[71]. Мне нравилось быть правильной: учиться без напряжения и ставить перед собой ясные цели, а именно — понимать и излагать свое понимание.

Но затмение наступало неизбежно. Через месяц после начала семестра я снова являлась на занятия с опозданием в двадцать минут, прихватив пакет сырных чипсов и мисочку холодной кукурузной каши, а тетрадь для записей оставив дома. Оценки не служили достаточной мотивацией к выполнению заданий, да и жизнь увлекала больше. Мои мысли стремились к будущему, когда я окончу колледж и сама займусь составлением своего расписания, и оно будет отвечать моей потребности плотно перекусывать каждые пять или пятнадцать минут. У преподавателя недовольное лицо? Не могу и не хочу об этом задумываться.

К церемонии вручения дипломов я опоздала на пятнадцать минут. Мама забыла привезти шелковое платье персикового цвета, которое я рассчитывала надеть, поэтому я купила винтажное сари и высоко заколола волосы. Прошествовав к мемориальной арке в парке Таппан, я остановилась в ожидании музыки. Мой бойфренд уже получил диплом и валялся на траве. Отец недоумевал, зачем было надевать костюм. Студенты выбирали: обойти арку, если ты не поддерживаешь миссионеров империализма[72], которые ее установили, или пройти под ней, если ты не определился или тебе все равно. Не помню уже, какой вариант я выбрала, помню только, что вдруг с удивлением заметила беременную гобоистку в переднем ряду оркестра. Когда мы шагали к лужайке, я посмотрела на преподавателей, которые в полном праздничном облачении в десятый, тридцатый, пятидесятый раз изображали Хогвартс. «Чао, дятлы».

* * *

В следующий раз я приехала в Оберлин глубокой зимой, чтобы произнести речь перед «благородным собранием» в капелле Финни, самой грандиозной и исторически значимой постройке в кампусе. У меня произошел какой-то подсознательный крен в студенческое прошлое, и я забыла положить в сумку колготки и нижнее белье. В результате все выходные мне пришлось разгуливать без трусов, в шерстяной юбке и гольфах. Девушка, которая даже не училась в Оберлине, провела мне экскурсию по школе. Мы зашли в новенькое сверкающее кафе выпить чаю с булочками. Моя провожатая спросила, не желаю ли я осмотреть общежития — нет, я поброжу тут одна и, быть может, всплакну.

Не верится, что я окончила колледж целых шесть лет назад. Народ постарше смеется над моей наивностью: шесть лет, по их мнению, — ничто в масштабах жизни. Но сейчас я еще взрослее, чем в ту зиму, и скоро студенческий период останется так же далеко позади, как летний лагерь.

Я направилась к Бертон-Холлу. В цокольном этаже корпуса мне организовали встречу с журналистами из числа местных студентов. Они расселись передо мной неровным полукругом, и я старалась сидеть нога на ногу, чтобы потом не появился заголовок: «Выпускница блеснула промежностью». Большинство задавало любезные нейтральные вопросы: «Какое, по-вашему, самое красивое место в Оберлине?»; «Если бы вы могли снова пройти один из курсов, что бы вы выбрали?» Кое-кто задавал вопросы порезче, как будто рассчитывая на сенсацию: «Что чувствует человек, став героем бесчисленных историй об избранничестве и угнетении?»