Автохтоны - Мария Галина

– А пани Агата и правда работает на Юзефа?

– Кто вам это сказал?

– Этот… цыпленок.

– Не знаю, кто такой этот цыпленок, но зачем он обижает бедную пани Агату? Она одинокая. И немножко ненормальная. И очень любит свою собачку.

– Вейнбаум, тут хоть кто-то говорит правду?

– Конечно, – обрадовался старик, – я, например. Какую вам правду надо? Я скажу! Вы со мной к Юзефу?

– Нет. Я, пожалуй, зайду к масонам.

– А, ну да. Воробкевич. Он, кстати, заказал сто кружек, и на каждой этот самый Баволь. Такая цветная картинка, как это теперь называется?

– Принт.

– Да, принт. Мэрия оплатила по безналу. И магнитики на холодильник. Воробкевич положительно уверен, что нашел гения. И теперь намеревается распродавать его по кусочкам.

– С гениями всегда так.

– Да, – согласился Вейнбаум, – особенно с мертвыми гениями. Они совершенно не возражают, когда их распродают по кусочкам. Если вы хотите увидеть Воробкевича, вам нужно поторопиться, он как раз садится за стол. Имейте в виду, там пароль «Зерно, вино и масло». И ответ «Мел, уголь и глина». Сначала было «Кодеш ла Адонай», но не пошло. Пришлось поменять. Но вы много теряете, уверяю вас. Там паршивая кухня, а у Юзефа сегодня гусь. Только для своих, понимаете?

– Понимаю, – сказал он.

* * *

В протертом кресле подле застеленной клеенкой тумбочки сидел человек в халате и пил чай из стакана с подстаканником. На блюдечке лежал нарезанный ломтиками лимон. И тумбочка была потертая, и клеенка потертая, и сам человек был потертый, и халат его был потертый. Из-под халата виднелись пижамные штаны. Он вообще туда попал?

– Не туда попали, сударь? – тут же сказал человек.

– Кодеш ла Адонай, – сказал он машинально. – Тьфу! Хлеб, зерно и масло. Нет, зерно, вино и масло. Извините, сударь Страж.

– Извиняю, – холодно сказал привратник. – Неофиту простительно. Проследуйте вот сюда.

Он протиснулся боком в щель между тумбочкой и стеной. Пахло коммунальной квартирой. Котлетами и борщом. И курицей. Запахи они тоже нарочно? Или у них и правду такое меню?

Ресторанный зал был пуст и печален. Куда подевались все тайные масоны? Воробкевич сидел в дальнем углу и жевал, пустые защечные мешки его мелко дрожали.

– Вы разрешите, я присяду?

– Да, – Воробкевич поправил салфетку на коленях. – Да, конечно.

Подошедший официант был солидный, пузатый, немолодой, наверное, у масонов так принято. И в фартуке.

– Это вы зря, – сказал Воробкевич, когда официант кивнул и удалился. – Это место по праву славится своей плохой кухней. И, кстати, дороговато тут.

– Тогда почему вы сюда ходите?

– Привык уже, – Воробкевич вздохнул и с отвращением ткнул вилкой в котлету.

Он отметил про себя, что второе «я» Воробкевича никак себя не проявляет. То ли между Воробкевичем и его вторым «я» и правда существует пакт о прекращении войны за порогом квартиры, то ли просто второе «я» Воробкевича не любит масонство.

Принесли салат и первое. И то и другое было одной температуры – комнатной – и примерно одного вкуса.

Он отодвинул тарелку.

– Не понравилось? Я же говорил! – с некоторой гордостью произнес Воробкевич.

– Да, я, пожалуй, схожу к Юзефу. Я, собственно, просто хотел узнать, как подвигаются дела?

– Отлично! – Воробкевич потер лапки. – Просто отлично! Нам отдают фойе театра. И совершенно бесплатно. Будет шампанское! И закуски! Я разослал приглашения… Весь цвет города… Вы, разумеется, тоже приглашены.

– Благодарю вас.

– Месяц здесь, потом Прага. Потом Вена. Супруга мэра будет лично открывать.

Похоже, перед городской администрацией благодаря Баволю неожиданно открылись новые перспективы.

– Кстати, статья о Баволе выходит сегодня. Мне положительно обещали, что сегодня.

Воробкевич возбужденно вернулся к своей тарелке. А все-таки жаль, что масоны столь нетребовательны в еде. Каменщики, что с них взять.

– Но Баволь-то, оказывается, и правда слышал голоса, – сказал Воробкевич.

Мрачный официант забрал пустую тарелку Воробкевича и его – почти нетронутую. Он все же рискнул заказать себе кофе.

– Я связался с Цвинтаром, – пояснил Воробкевич, – надеялся, что он мне что-нибудь подбросит… какую-нибудь информацию, фактуру. Для статьи о Баволе. Так вот, Баволь был самый настоящий псих.

– Что, совсем?

– Да. По крайней мере, Цвинтар так говорит. Баволь думал, что с ним сообщаются инопланетяне. Они ему что-то там диктовали, какие-то откровения. Будили посреди ночи, потому что у них там, в небесных сферах, время течет по-иному. Цвинтар говорит, что Баволь стащил к нему все работы, потому что был ужасно напуган. Все толковал про устройство какой-то ракеты. Он это показал кому-то… не тому. И инопланетяне поняли, что он недостоин. Пытались его уничтожить. Едва не сбили машиной на светофоре. Потом…

– Он боялся именно инопланетян? Не гэбухи? Или, там, ЦРУ?

– Инопланетян. Тогда это было модно. Все как с ума посходили. По рукам ходили распечатки с лекциями этого, как там его, Ажажи. Ждали, что вот-вот они спустятся с неба на своих круглых аппаратах и откроются нам. Слушали небо. Я сам вел в газете колонку. «Раздвигая горизонты» она называлась.

– Телепатия? Может ли машина мыслить? Гипноз? Сверхспособности?

– В том числе. Все зачитывались тогда фантастикой, знаете…

– Знаю. А отчего он умер, Баволь?

– Убило током. Чинил пробки – и вот. Такой нелепый, нелепый случай. Он ведь был очень крепким человеком для своего возраста. Погодите, вы что? И правда думаете, что пришельцы?

– Да нет же. Я, честно говоря, не верю, что там было что-то эдакое. И ракета эта, так, плод больного ума. Ракеты все-таки профессионалы конструируют, а не художники.

– Татлин… – неуверенно сказал Воробкевич.

– Ну и что – Татлин? Тоже мне, конструктор. Я, собственно, вот о чем хотел спросить…

* * *

– Он, значит, был еще и писатель? – Воробкевич перелистывал альманах, пальцы у Воробкевича были короткие и аккуратные, как у ребенка. – А иллюстрации чьи? Что, тоже его? Я бы сказал…

– Ничего особенного, верно? Его, похоже, потом пробило.

Воробкевич молчал. Пухлые пальцы постукивали по несвежей скатерти.

– Ладно, – сказал Воробкевич наконец, – идемте. Я вам кое-что покажу.

– Куда?

– В приватный кабинет. Попьем кофе там. Кофе тут, во всяком случае, терпимый. Только зря они кладут туда кардамон.

– А вы не можете им сказать, чтобы они не клали кардамон?