Это мужской мир, подруга! - Татьяна Веденская

В этом я не была на нее похожа. К конфетам, как и вообще к еде, я была достаточно равнодушна. Даже от пары шоколадных конфет мне становилось чуть ли не плохо, так что я проходила мимо красочных коробок спокойно. И все же наследственность есть наследственность.

Моя мама ежевечерне употребляла бокал красного вина, который, как она уверяла меня, даже полезен для здоровья. Этот ее традиционный бокал мог бы быть полезен, если бы он был один. Но у мамы были проблемы с арифметикой. Она наливала один бокал, а из домашнего бара исчезала целая бутылка вина. Иногда, если вина дома было мало или его не было вообще, мама (исключительно для здоровья) пила ликеры. Те кончались медленнее. После оздоровительных процедур мама старалась не вставать с итальянского дивана, от греха подальше. У нее были проблемы с вестибулярным аппаратом. Она даже лечилась в какой-то американской клинике, но проблемы остались, особенно по вечерам. В общем, пить мама не умела, это факт, сколько ни училась, сколько ни тренировалась.

У каждого, наверное, есть своя ахиллесова пята. Кто-то постоянно попадает в аварии, у кого-то все время крадут кошельки и сумки, кому-то по жизни попадаются одни мерзавцы. Я, как и мама, тоже совершенно не умела пить. Зная за собой эту досадную семейную особенность, которая в моем случае состояла не в том, что я пила много или как-то неправильно, а именно в том, что все мои жизненные проблемы возникали именно из-за алкоголя, я старалась вообще не пить. Или если уж пить, то мало и пить только в каких-то гарантированно безопасных местах типа Варечкиной квартиры. Но бывали дни... Такие, как сегодня, с детьми за решеткой. Бывали моменты, когда я просто не справлялась с собой.

– Вы любите жару или холод? Завтра, говорят, будет еще жарче, – поделился Журавлев, глядя на меня блестящими от выпитого глазами.

Оказывается, и у него на лице может появляться румянец, отчего моя Синяя Борода становится похож на молодого Олега Меньшикова, того, в «Покровских воротах». Я смотрела на него, и с лица моего не сползала улыбка. Мы разговаривали приятельским тоном, сидели в ресторане уже третий час, была глубокая ночь, и оба прекрасно понимали, что завтра рано вставать, что давно пора спать... Мы были пьяны, но не настолько, чтобы забыть обо всем. Что-то происходило между нами, что-то такое, от чего я обычно бежала без оглядки, лишь только почуяв. Все было не так, как должно, но я сидела и смотрела на него украдкой. Я знала его уже очень хорошо, работая на него все это время. Я видела его склоненным над бумагами, видела хищником, охотником, расставляющим силки в судах, видела растерянным в моменты, когда что-то шло не так, отходило от задуманного им плана. Его нервные пальцы крутили бокал на тонкой ножке, на рубашке поло виднелось пятно от чернил. Он был такой же, но совершенно другой. Я будто смотрела сейчас на него каким-то другим зрением, инфракрасным или еще каким.

– Я не против жары. Я слишком худая, все время мерзну. Даже летом могу носить свитер.

– Вы похожи на летящего журавля, – пробормотал он, – или на олененка на тонких ножках, который еще только учится ходить.

– Я умею ходить, – обиделась я.

– Иногда кажется, что вас сдует ветром.

– Вы мне делаете комплимент или обидеть норовите? – хмыкнула я, облизывая пересохшие губы.

Я увидела его мужчиной, другим человеческим существом, которое можно взять за руки, которому можно положить голову на плечо. И от мысли об этом меня бросило в жар. Никогда ведь, по сути, я не хотела положить кому-то голову на плечо. Всю свою не слишком долгую жизнь я хотела только одного: чтобы меня оставили в покое. Я хотела быть свободной и ничьей. Сейчас я совершенно не могла вспомнить, зачем это мне было нужно – быть свободной. От одной мысли, что Синяя Борода сейчас вдруг придет в себя и скажет, что нам пора, мне становилось буквально физически плохо. Я боялась, что любое мое неосторожное движение оборвет этот странный, необъяснимый вечер. Конечно же, это был алкоголь. Что же еще? Больше нечему!

– Что ж это такое? – вдруг посерьезнел он и в упор посмотрел на меня.

– Что вы имеете в виду, Максим Андреевич? – лукавила я.

Усталость была почти непереносимой, но ее заслоняла волна каких-то странных токов, бежавших по моей коже, бравших начало от солнечного сплетения. Эта волна не давала мне отдаться этой усталости или уснуть. Я была усталой и взбудораженной в одно и то же время. И достаточно сильно пьяна. Или, наоборот, недостаточно.

– Не знаю. – Он отвернулся, принялся искать что-то по карманам. Выражение растерянности снова появилось на его лице. Потом он остановился, закрыл лицо ладонями и принялся растирать пальцами глаза.

– У вас только один сын? – поинтересовалась я, только с одной целью – удержать его, сцепить слова в цепи, не дать ему подумать о чем-то рациональном. Я поражалась самой себе, но мне хотелось остаться. Ему – тоже. Он отвел руки от лица, посмотрел на меня устало, потом кивнул и слабо улыбнулся.

– Нет. Еще есть дочь, она учится в институте.

– Они живут в Москве?

– Да, конечно. Но мы... мы не очень-то общаемся.

– Почему? – удивилась я.

Он рассказал, что их развод с женой был болезненным, что дочь теперь настроена против него. И что развелись они из-за того, что у его жены появился другой. Когда он говорил о жене, его лицо искажала гримаса боли, а имя ее – Елена – он произносил с придыханием, почти шептал. И бледнел при этом. Впрочем, про нее он сказал всего пару слов, не вдаваясь в подробности. Но и этого хватило. Я с удивлением отметила про себя, что мысль о том, что Синяя Борода кого-то любил, а может быть, любит до сих пор, мне неприятна.

– Ладно, моя дорогая помощница, надо нам идти, – наконец все-таки сказал он. Конечно, он. В любом состоянии, в любое время Максим Журавлев отдавал себе отчет в том, что надо, а чего не надо делать. И здравый смысл все-таки проснулся в нем. Я почувствовала легкое сожаление, такой быстрый, но острый и ощутимый укол в области сердца.

– Да, надо идти. Завтра много работы.

– Сегодня, – поправил меня он и замолчал.

Мы чуть-чуть помолчали, неловко покашливая и пересекаясь робкими взглядами, потом встали. Журавлев бросил на стол какие-то деньги, подал мне руку, чтобы помочь выйти из-за стола, проводил к лифту. Напряжение достигло своего предела, оба мы понимали, отчетливо чувствовали, что, если уж и совершать какие-то глупые и необдуманные поступки, то только сейчас или никогда. Закроются двери комнат, каждый из нас останется в своей собственной клетке, на чистых, пахнущих хлоркой гостиничных белых простынях. Мы будем сидеть бессонно и смотреть сухими красными глазами на непрошеный рассвет и чувствовать горечь послевкусия растраченной попусту ночи. А потом все придет в норму, войдет в свою колею. И оба мы, наверное, будем рады, что ничего не произошло. У каждого из нас была своя жизнь, свои цели, свои страхи, застилающие нам глаза. Я увидела, как буду гулять одна по улицам старой Москвы и радоваться тишине своей жизни. А он – он просто забудет обо всем, нырнув в пучину своих бумаг. Теперь я подозревала, что он – мой Журавлев – не всегда был таким. Когда-то у него была семья, была жена, любовь. А теперь все выгорело, осталось только пепелище в мятом дорогом деловом костюме, в рубашке поло. Работа – тоже наркотик, тоже анестезия. Интересно, каким он был раньше? Каким он был молодым? Улыбался ли? О чем мечтал?