Арена XX - Леонид Гиршович

К чему скрывать, Вас больше не люблю я,

Владелец гимназического … —

сам Мишаня учился, если это мучение можно считать ученьем, в городском реальном училище.

И все же главным притворством его жизни было то, что он – «тридцатилетняя девица». До встречи с Саломеей Семеновной этот пролеткультовец с сильным мужским гормоном «побывал в деле» лишь раз и покрыл себя неувядающим позором. Сказка закончилась словами: «Я там был, мед-пиво пил, по усам текло да в рот не попало». На вторую попытку он не отважился и погряз в пороке имени Онана. Если б еще при этом он был Гоголем…

Жена Брука повела себя – решительней некуда. Для пристрела принесла бутерброды с осмининской колбасой («Осминин и семья. Деликатесы от коня»). Глазу киноаппарата Трауэр представлялся заядлым курильщиком. В пеленах папиросного дыма, который усердно стлали за него другие, он что-то объяснял дяде Ване, не вынимая изо рта залихватски заломленную папиросу.

После этого Саломея Семеновна подстерегла его прямо в уборной. У Козыря дом старинной постройки. Уборная с комнату: там располагались и шкапчики, и полочки, и прочие «службы» – к месту сему, ввиду первейшего его назначения, неприкосновенные. Закуток, где можно было прятать скелет, стал укрытием для Саломеи Семеновны. В ту самую секунду, когда, как говорится, «сколько им не тряси, последняя капля в трусы», – Саломея Семеновна явилась Михаилу Ивановичу.

Разделение мужчин на тех, что кричат, и тех, что молчат, приложимо к разным ситуациям. Поэтому ее левая рука, не мешкая, зажала ему уста (жест ангела), а другая рука… о ее также сугубо библейском местоположении легко догадаться. Мы же знаем, на чем клялись, когда закон был не писан: «Положи руку твою под стегно мое». Пока эта рука занималась знакомым Михаилу Ивановичу ремеслом, Саломея Семеновна объяснила ему суть вопроса:

– Фрейд – Карл Маркс в психиатрической науке, верно? А знаете, в чем состоит эдипов комплекс у женщин? То, что вы испытываете к матерям, мы испытываем к сыновьям. У меня сын в Ленинграде. Живет там с женщиной моих лет. Вы мне как сын… сыну-у-ля…

В руках у этой жены Потифара добыча посущественней, чем деталь мужского туалета. Воспользовавшись салфеткой, которую потом бросила в унитаз, Саломея Семеновна еще сделала как делают дети, когда у них липкие пальцы: облизнула их, – и быстро вышла.

Такое могло присниться, тем же разрешившись, но тогда б он спрыгнул на берег пробуждения, чего не последовало. Вывод: он бодрствовал. Он тщетно пытался с нею увидеться, выяснил, что муж зовет ее Соломинка. Стал ежедневно навещать дядю Ваню, поминутно бегая в туалет. Все напрасно. Случай, воспоминание о котором не давало жить, медлил со своим повторением. Записаться на прием к зубному? Мысль о муже повергала в не меньший трепет, чем мысль о жене. Есть такие гнилые уголки – на земле – из жителей которых составилась бы одна большая очередь к дантисту.

Он готов уже был ценой неимоверной пытки отдать на снос целый мир в пределах полости рта, где языку каждое дупло – родное, каждый пенек – куманек, каждая гнилушка – подружка. Но по порядку. Принес он Добротвору кой-чего на погляд из новенького, – такого глаза, как у Натана Григорьевича, нет и не будет… в смысле, когда закроется, второго такого глаза не будет. А закроется он вот-вот, Натан Григорьевич уже не вставал[25], надо будет, кстати, с ним посоветоваться, кого взять «на потом» – такого же глазастого.

– Мишаня, не в службу, а в дружбу, не забросишь? – Мишаня давно уже Михаил Иванович, давно уже не в газете – так, случается заглянуть на огонек. Пусть говорят: «Не заважничал, хотя в составе группы писателей был приглашен в Кремль» (не казанский – московский). – Эти два листка, – сказал Добротвор, – на шахматной доске.

– Будет сделано, старче.

Выходит Трауэр с листками на улицу и видит: жена Брука. Сука. (По старой привычке в рифму.) Она шла с Выползовым Сашкой.

В кинохронике Выползов тоже навещает дядю Ваню. Может, и его подстерегла – «на том же месте, в тот же час»? Не выдерживаю, значит, сравнения? Предпочитает необкусанные?

Он преследовал их как безумный, а листки остались валяться на земле, чтобы быть затоптанными в грязь. Статья Добротвора называлась: «Идейно-воспитательная работа в цирке».

Комлева – улица тихая, приходится отстать. «А что если обогнать, а потом повернуть назад и столкнуться нос к носу: “Выползов? А с вами, товарищ, я где-то встречался, не там же, где и он? Совсем забыл, у меня на завтра номерок к вашему супругу. Ну, до встречи, друзья-товарищи”. Н-да, унтер-офицерская вдова просила кланяться». И не стал давать колено огородами, чтобы самого же себя высечь.

Выследить их не удалось. На Проломной по многолюдью дистанцию держать было необязательно, но встрял трамвай, вдруг оказавшийся с ними заодно, как раз на остановке «Цирк» – там, где когда-то пронеслась тачанка.

«Ревность – это по большому счету зависть высшей формы бытия к низшей». Михаил Иванович не желал подобных утешений. Во взиравшем свысока завистнике ему трудно не узнать Бога-ревнителя, свояк свояка видит из далека. Как пшено, клюют они в своих синагогах: «Бог любит свой народ». Известно, что они зовут «любовью». А Он любил свой народ без передыху уж не одну тысячу лет, не давая сбежать от Себя. Это медицинский факт. Михаил Иванович хотел бы сбежать.

На медфаке университета в середине двадцатых открылась кафедра психоанализа, и Трауэр раскатал губу, ту самую, которую воспели советские и немецкие кукрыниксы, – со свисающей каплей. Когда-то брошюра Троцкого «За пролетарский психоанализ» расширила его кругозор. Фрейд прав, надо прочесать детство. Отец – шойхет, суббота – талэс, воскресенье – гойский шабес. Вкус, запах и цвет селедочного рассола. Ритуальное рифмуется с менструальным. Русские рифмы это проклятие еврейского детства. Ветер революции гуляет в верхних этажах, а подвалы осушить некому, воняют как Кабан.

Кафедрой заведовала одна бывшая эмигрантка, специально ради этого возвратившаяся из Германии. Для всех-всех-всех, безотносительно к образу мыслей, наличию фаллоса или, наоборот, черной зависти к тем, у кого сей имеется, – для всех-всех-всех, начиная от слышавшей где-то звон белошвейки и кончая главным звонарем в черной кожаной шинели с красным прикладом, – так вот, для всех-всех-всех приезжающий из-за границы отмечен какой-то зудяще-лауреатской отметиной, свидетельствовавшей… а дальше мнения расходились под углом в шпагат.

Жена Брука наверняка бывала на собраниях, где доктор Ольга Лурье читала основы психоанализа всем желающим. Желающих набивалось столько, что яблоку было негде упасть. Лекции носили подчеркнуто академический характер. За спиной у доктора Лурье висело два портрета: доктор Маркс и доктор Фрейд. Так в некоторых борделях персонал носит белые халаты.

Трауэр немного конспектировал. За отсутствием места он сидел на ступеньке, как Ленин на Третьем съезде Коминтерна, и карандашом строчил, склонившись над своим коленом. Пусть говорят: «Ну никогда б не подумала, что это автор “Повести о сыне”, надо же, какая скромность».