Королеву играет свита - Светлана Успенская

Руденко заметил, что Тарабрин никогда не расстается со своим видавшим виды портфелем. Этот портфель был его верным спутником на съемочной площадке.

Оттуда он доставал сценарные планы, там хранились черновики только что написанных рассказов.

«Там и дневник! — решил Макс, видя, как в недрах вожделенного портфеля показалась на минутку и тут же исчезла незнакомая ему зеленая клеенчатая тетрадь с загнутыми уголками. — Это он!»

Но как добыть эту тетрадь, как передать ее комитетчику, чтобы не вызвать гнева своего патрона и благодетеля? Вот ведь задача!

Чтобы иметь простор для маневра. Макс напросился вместе с Тарабриным на съемки, проходившие в богом забытой деревне под Ярославлем.

В снимаемом фильме Макс не участвовал. Это, конечно, была отдельная обида. Но до обид ли было сейчас, когда комитетчик звонит чуть ли не каждый вечер, требуя исполнения задания!

Нина Николаевна укатила в теплую Варну, на кинофестиваль.

В Ярославле Макс с тоской целый день наблюдал, как под дождем толпа мужиков из массовки покорно вытягивает ноги из непролазной грязи, специально раскатанной для фильма колхозным трактором. Он насквозь промок в своем тоненьком плаще и жалобно чихал, грея в ладонях свой пухлый картофельный нос.

— Мерзавцы, свиньи! — почти искренне шептал он, адресуясь не то к Богу, не то к всесильному КГБ, — Нет чтобы снимать в хорошую погоду, когда солнце…

Так ведь специально в дождь снимают, чтобы всю нашу советскую неприглядность в полном объеме показать. Антисоветчики, на Запад работают!

Он бросал алчный взгляд на желтый портфель из свиной кожи и еще больше наливался ядом. А с площадки слышался нервный голос Тарабрина, усиленный мегафоном-матюгальником:

— Еще один дубль!

— Зачем, Иван Сергеевич, и так хватит!

— На случай, если пленка опять бракованной окажется.

Окончательно продрогший Макс, чавкая по непролазной грязи импортными, купленными с переплатой ботинками, сбегал в деревню, приобрел в сельпо у смазливой, забавно окающей бабенки бутылку водки и спрятал ее в карман.

Он уже успел вернуться обратно, а с площадки все слышалось:

— Где свет? Не хватает света! Для съемки длиннофокусным объективом нужен свет, много света! — Тарабрин объяснял оператору, как ему видится эта сцена:

— Лица героев в кадре должны быть отчетливы, а все остальное вокруг как бы размыто водой.

— А зачем тогда массовке полдня бороды клеили, — огрызнулся оператор, — если мы их все равно в кадре «размоем»?

Вечером дружная киношная компания собрались в колхозной гостинице, где все обитали. За ужином шумели, пели, выпивали, как и положено людям, честно отработавшим тяжелый день. Тарабрин ничего не пил — мешала вшитая недавно под кожу ампулка. Однако он тоже как будто был навеселе: смеялся покрасневшим обветренным лицом, шутил, распевал казацкие песни.

А потом поднялся из-за стола, извиняюще развел руками:

— Вы уж, ребята, дальше без меня….Пойду попишу!

И скрылся в своем номере.

Больше в живых его никто не видел.

Никто?

Никто не обратил внимания, когда Макс незаметно выскользнул из-за стола и постучал согнутым пальцем в дверь режиссерского номера.

— Кто там? — послышался знакомый резкий голос. В нем звучало недовольство человека, которого отвлекли от важных дел.

— Это я, — тихо произнес Макс. — Пустите на минутку, Иван Сергеевич, разговор есть.

Дверь номера приоткрылась, пропуская его. На полу возле двери остался кусочек рыжей глины с ботинка. Эти ботинки недавно пересекали глинистый топкий яр возле деревни, направляясь в сельпо…

Утром, когда в гостинице все засуетились, готовясь к новому съемочному дню. Макс еще сладко спал. В номер постучали.

— Эй, Руденко, вставай!

— Зачем мне вставать, — огрызнулся невыспавшийся Макс. — Я не снимаюсь.

— Вставай, Тарабрин заперся в номере, не открывает. Боимся, не случилось ли чего? Сам знаешь, у него язва…

Макс вскочил как ошпаренный. Через минуту он уже находился в коридоре, где переминался с ноги на ногу администратор гостиницы. Он не решался взломать дверь.

Потом, после долгих препираний, дверь все же вскрыли запасным ключом.

Режиссер лежал на кровати полностью одетый. Неподвижная, ужасная в своей безжизненности рука свешивалась с постели.

— Ой, мамочки! — истерически взвизгнула женщина за спиной.

Эта застывшая рука яснее ясного показывала, что режиссер мертв. Только эта рука!

— Милицию, «скорую», быстро! — распорядился Макс. — Может быть, его еще можно спасти.

Когда все разбежались выполнять его приказания, он вошел в номер, притворив за собой дверь. Что-то схватил со стола, выбросил в окно.

Раму притворить не успел — появились милиция и врачи.

Первым делом милиционер понюхал содержимое стакана на столе, поморщился.

— Водка, — определил он. — Даже экспертиза не нужна.

— Как же водка? — удивился кто-то. — Он же был зашитый!

— Вот что, граждане, разойдитесь, не топчите следы, — распорядился милиционер.

Дверь номера закрылась. Зеваки остались в коридоре, недовольно ворча.

Врач «скорой» наклонилась над телом.

— Смерть наступила часов семь назад, — тихо произнесла она.

— Насильственная?

— Нет, не похоже. В коридоре зашумели.

— Его убили! Убили! — вскрикнул все тот же истеричный женский голос. — Палачи! Мало вам…

Но женщину уже увели под руки, успокаивая вполголоса.

Макс первым догадался снять шляпу. На него как на друга семьи обрушилась основная тяжесть случившегося. Он должен был сообщить трагическую весть жене, транспортировать тело в Москву. Он сделает для умершего друга все, что нужно. Все, что должен сделать! Ведь он был единственным настоящим другом Тарабрина.

Второй, пустой стакан он незаметно выкинул в кусты. Грязь с ботинок он стер еще ночью.

Нина получила тревожную телеграмму ночью, когда вернулась из экскурсионной поездки по городу. В ней было сказано: "Иван тяжело болен, срочно прилетай. Максим.

Домашний телефон отвечал длинными гудками. Нина заторопилась в аэропорт. В голове бродили тревожные мысли: "Опять, наверное, язва обострилась.

В больницу попал… Может, его оперировали? Странная фраза «тяжело болен»…"

В аэропорту ее встретил Макс, осторожно сообщил о случившемся. Охнув, она повалилась ему на руки, хрипя, как подстреленная утка.

— Ваня, Ваня, — шептала она побелевшими губами. — Не верю…