Декабристки. Тысячи верст до любви - Татьяна Алексеева

Но так продолжалось до того момента, когда на каторге совершенно внезапно, неведомо каким образом, едва ли не впервые за всю историю ее существования появилась женщина. Каким образом она пробралась в тщательно охраняемый забой, как не затерялась в узких, темных и почти непроходимых для оказавшегося там впервые человека подземных коридорах, никто из заключенных так и не узнал. Просто однажды кто-то из «старожилов» каторги, давно отбывающих там срок, добившихся более легких обязанностей откатчиков уже добытой руды и научившихся отлынивать от работы и отдыхать в то время, когда все остальные были заняты, заметил крадущуюся по забою странную фигуру. Она была невысокой и хрупкой, а при ходьбе еще и сильно сутулилась, отчего казалась совсем крошечной, едва ли не детской. Заключенные смотрели на нее, как на диковину, и даже не сразу поняли, что это женщина, так необычно она выглядела и таким невероятным было само ее появление среди них, в полутемной, слабо освещенной факелами грязной «пещере». А она спешила к ним, вздрагивая и с опаской оглядываясь на пляшущие на стенах огромные тени. Спешила к одному из замерших в самом дальнем углу забоя каторжников, который смотрел на нее еще более изумленным, чем у всех остальных, взглядом и явно не верил своим глазам.

Целую минуту они обнимались, пытались встать друг перед другом на колени и одновременно помочь друг другу выпрямиться. Женщина пыталась целовать и руки узника, и кандалы, в которые он был закован, а он, несмотря на то что она была совсем рядом с ним и вцепилась в него обеими руками, все равно смотрел на нее с недоверием. Но долго обниматься им не дали, охранники оттащили плачущую женщину от заключенного и вытолкали ее прочь из забоя, после чего все снова вернулись к работе, словно ничего и не произошло. Даже тот узник, к которому подбежала неожиданная «гостья» каторги, продолжал долбить стену забоя, как раньше, избегая смотреть в глаза своим товарищам по несчастью и старательно напуская на себя равнодушный вид. Вскоре каторжникам начало казаться, что никакой женщины и никаких страстных объятий среди обломков руды и пустой породы не было вообще, что каждому из них все это просто померещилось от сильной усталости. Во всяком случае, никто из видевших женщину не стал обсуждать случившееся с остальными: все доработали до конца смены молча, как будто в тот день вообще не произошло ничего интересного. И даже вечером, за скудным ужином, все старательно избегали этого предмета и лишь изредка украдкой поглядывали на склонившегося над своей тарелкой человека, к которому прибегала та женщина, – на бывшего генерал-майора Сергея Григорьевича Волконского.

А потом была долгая зимняя ночь, от холода которой не спасали старые, потрепанные и местами неровно зашитые одеяла. Как всегда, несмотря на усталость, ссыльные сначала долго не могли заснуть, а потом мучительно заставляли себя открыть глаза и встать под крики будивших их надзирателей. Все шло как раньше, ничего как будто бы не изменилось в их жизни: они снова скудно поели, снова вышли на работу, и никто посторонний больше не отвлекал их от добычи руды.

И все же кое-какие перемены в жизни каторжников наступили. Это стало заметно после окончания рабочего дня, когда их выпустили на очередную прогулку. И Сергей Волконский, и все остальные несостоявшиеся цареубийцы, для которых отдых во дворе был самым тяжелым наказанием, впервые за все время пребывания в остроге шли гулять со спокойными, а порой даже с чуть заметно улыбающимися лицами. Некоторые о чем-то переговаривались вполголоса, некоторые поднимали головы и смотрели в ясное небо, и их заросшие густыми бородами лица казались почти довольными жизнью. Они словно ждали, что во время прогулки во двор тоже прорвется кто-нибудь из их близких, из тех людей, которых они считали навсегда оставшимися в их прошлой жизни. Правда, ни в тот день, ни в последующие в острог и в забой никто так и не пришел, но перемена в настроении бывших бунтовщиков все-таки случилась. В их глазах появилась надежда на что-то хорошее, надежда, которой раньше не было.

А спустя еще несколько недель на каторге начались перемены. Сначала Сергею Волконскому разрешили встретиться с приехавшей к нему женой: первая встреча длилась всего несколько минут, после чего его отвели обратно в острог, но за этим свиданием последовали новые, уже более длительные. А спустя еще месяц «старожилы» каторги заметили, что время от времени из острога отлучаются и другие сосланные туда за попытку восстания заключенные. Первыми в этом были замечены Никита Муравьев и Иван Анненков, а потом пропадать неизвестно куда стали еще и Михаил Нарышкин и Сергей Трубецкой. Правда, последний однажды проговорился, что ему просто разрешили читать письма кого-то из близких и отвечать на них. Остальные же долгое время не рассказывали, куда их вызывают из острога, и лишь по счастливым лицам, с которыми они каждый раз уходили и возвращались, другие каторжники догадывались, что к ним тоже приехал кто-то из родных.

А еще через некоторое время, ближе к весне, по острогу прошел слух, что участники восстания болтают со своими женами и подругами даже во время прогулок. Самые любопытные каторжники поспешили это проверить и обнаружили, что слухи верны. В одном из дальних углов двора в заборе была небольшая, но все же достаточно широкая щель, и время от времени возле нее останавливался кто-нибудь из тех, у кого уже бывали и официальные свидания с близкими. При этом несколько его бывших соратников держались поблизости и следили за тем, чтобы на него не обратили внимания солдаты-надзиратели. А спустя несколько минут прятавшийся в углу человек уступал место одному из них. Ссыльные рассказывали о себе и расспрашивали жен о том, как им живется в Чите, слушали их жалобы на грубое обращение охраны острога и сочувствовали им, призывали их быть мужественными, просили у них прощения… А еще – просили жен писать письма их родственникам и рассказывать им о жизни на каторге, что было еще более серьезным нарушением правил, так как переписываться с живущими на свободе людьми заключенным было запрещено. Однако этой хитрости тоже никто не мешал, несмотря на то что на почте все письма жен ссыльных должны были просматриваться.

Постепенно бывшие бунтовщики совсем осмелели и, уже почти ни от кого не скрываясь, бегали на прогулках в заветный угол и собирались там большой толпой. Они по-прежнему не откровенничали с другими заключенными, но слухи продолжали распространяться по всему острогу, и вскоре всем стало известно, что к нескольким каторжникам приехали жены, невесты или сестры. Поговаривали, что щель в заборе обнаружила одна из этих женщин, и только потом от нее о ней узнали заключенные, и это было очень похоже на правду. Сами каторжники вряд ли догадались бы исследовать забор в поисках слабых мест в нем – они на прогулках были слишком заняты своими грустными переживаниями и вообще не смотрели по сторонам. Зато теперь угол с неплотно примыкающими друг к другу бревнами в заборе стал для них местом самого настоящего паломничества. Переброситься парой слов с живущими на свободе женщинами приходили туда не только их мужья и братья, но и их бывшие соратники, к которым никто не приехал. Им вестницы из невообразимо далекой столицы тоже сообщали какие-то важные для них новости, и они весь оставшийся день ходили почти такие же счастливые, как и родственники этих вестниц.

Надсмотрщики, да и их начальство тоже, не могли не узнать об этих запрещенных встречах, как бы тщательно ни скрывали их заключенные, однако никто из них, похоже, не считал разговоры через забор опасными. Во всяком случае, приходить к щели каторжникам никто так и не запретил, даже после того, как они начали собираться рядом с ней довольно явно. Это казалось странным давним обитателям острога, но в конце концов они приняли такое положение дел как должное.