Река Найкеле - Анна Ривелотэ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я выпиваю залпом стакан вина и ногой опрокидываю кресло. Выпиваю еще и разбиваю икеевскую посуду, вымазанную вчерашним макаронным салатом. Жалкие мещанские понты вся ваша икея и вся ваша средиземноморская кухня. Нет ни малейшего смысла в попытках спрятать проводку и навести порядок в этом жилище. Нет ни малейшего смысла в попытках спрятать бессмысленность этих попыток и навести порядок в собственной голове. Здесь по-прежнему опасно много алкоголя, но теперь опасно только для меня. И в этих руинах, осколках, бычках и объедках я наконец успокаиваюсь, кладу на колени ноутбук и завожу свою старую песню. Мое сердце выкрикивает ее так громко, что во всей вселенной не найти таких фонтов, чтобы записать ее буквами нужного размера. Это не искусство, то, что я делаю, я знаю это абсолютно точно, но никто не скажет, что я даже не попыталась.
…Когда меня сильно-сильно все достает, я начинаю мечтать. Мечта в общих чертах всегда одна и та же: я уеду. Мне не нужны новые друзья и впечатления, не нужны большие деньги, море и солнце. Нужно только время, которое я не хочу отдавать Вавилону, и одиночество, чтобы соскучиться по всему, что я покину, и подумать о прошлом. Нужна тоска о моей никчемной, но привычной жизни, тоска об электричках и огурцах, о вечно юных лицах моих ангелов, моих пропойц-поэтов и наркоманов-музыкантов. Белоснежная, арктическая тоска о любви и искусстве, моих несравненных химерах. И настанет день, когда я пойду за этой тоской на край света.
В пять утра я откидываю с груди любимого влажное от пота одеяло, осторожно ложусь рядом, нахожу губами крошечный темный сосок и мгновенно засыпаю. Я знаю, моя радость мне улыбается.
Государь шел по прохладным покоям дворца. Его торопливые шаги были почти бесшумными и не рождали эха даже в сводчатых каменных переходах. Переходы сменялись внутренними двориками, где через ручьи в мозаичных руслах были переброшены ажурные мосты без перил. В благоухающих поздним цветением кустах шиповника вздыхали, почти неразличимые в сумерках, сонные павлины. При входе в галерею, ведущую в комнаты принцессы, горел огонь и стражи в белых юбках и платках стояли неподвижно, как изваяния. У их ног лениво развалились ягуары, прикованные к балюстраде цепями, достаточно длинными для смертоносного прыжка. Государь шел, закрывая лицо широким рукавом пурпурного платья, и потому не видел ничего, кроме того места, куда в следующий миг ступит его нога.
Принцесса Мин дремала за пологом из москитной сетки. Ей уже доложили, что государь спешит увидеться с ней после долгой поездки по провинциям. Ее сердце было полно радостным ожиданием, но она нарочно сдерживала в себе порыв подняться с ложа и выбежать навстречу отцу. Суета была не к лицу ей. Зато к лицу был легкий золотой обруч для волос: нити, которыми верхние веки принцессы были накрепко пришиты к нижним, тоже отливали золотом. Когда Мин исполнилось семь лет, ее матушка, ныне покойная императрица, сказала ей: «Мин, я хочу, чтобы ты в последний раз обошла дворец и простилась с каждой вещью, с каждой птицей и каждым цветком. Я хочу, чтобы ты простилась с отцом и постаралась запомнить, как он красив. Посмотри на меня. Посмотри в зеркало. Смотри в зеркало до тех пор, пока не почувствуешь, что не в силах отличить, где ты, а где твое отражение. Потому что завтра я зашью твои веки на долгие девять лет — или навсегда. Я сделаю это для того, чтобы отныне ты хранила в памяти мир таким, каков он в пору твоего детства. Чтобы я и отец оставались для тебя молодыми. Чтобы ты полюбила того, кто станет твоим мужем, не за то, что он хорош собой, а за мудрость, храбрость, великодушие и благородство. И если твой будущий супруг пожелает, то там, у себя на родине, куда он увезет тебя из нашего дома, он снимет золотые нити с твоих век. Но будь осторожна: когда это произойдет, ты уже не сможешь закрыть глаза на все зримые несовершенства, которые тебе откроются».
Мин не знала, что такое зримые несовершенства. В тот последний день, который ей довелось увидеть, она простилась с каждой вещью, каждой птицей и каждым цветком. С лаковыми шкатулками, где императрица хранила драгоценности, с веерами и резными ларцами, набитыми лоскутками пестрого шелка, с неуклюжими щенками, карпами в пруду, сонными павлинами и светлячками в высокой траве. Она вдоволь нагляделась на лицо матери, раскрашенное хной и сурьмой. Она выпила глазами глаза императора, и сейчас, через девять лет, могла отчетливо воскресить в памяти его внешность. Только одного материнского наказа не исполнила Мин. Она не стала смотреть в зеркало. Ей было все равно. В полночь принцессе поднесли чашу сонной воды, и императрица собственноручно зашила ей веки.
Первое время веки принцессы непрерывно трепетали, как крылья бабочки, причиняя ей невыносимое беспокойство. Меж золотых стежков постоянно сочились слезы, ранки зудели, и Мин в отчаянии каталась по постели, царапая себя ногтями. Но время шло, и понемногу принцесса привыкла к своим новым, бесполезным, глазам. Лишенная возможности предаваться прежним забавам, она нашла удовольствие в долгих раздумьях и нескончаемых дневных грезах.
Приближался день шестнадцатилетия Мин, и возвратившийся из путешествия отец скоро должен был познакомить ее с женихом. В последнее время принцесса мечтала только о замужестве: ведь если ее супруг в самом деле будет благороден и великодушен, — а за другого отец ее не отдаст, — то он освободит ее из плена слепоты, и тогда она наконец снова увидит императора. Потом Мин вспоминала, что, когда нити снимут, она будет уже слишком далеко от дома, но это было не так важно. Она найдет способ уговорить мужа вернуться, в крайнем случае обманет его или убежит тайком…
Государь откинул полог и присел на край постели. В покоях не было никого, кроме него и дочери, и он мог больше не закрывать лицо. Мин легла на спину, положив голову на колени отца. Она улыбалась, представляя, как однажды, совсем скоро, она ляжет вот так же, но с широко раскрытыми очами и будет смотреть. Смотреть бесконечно, любуясь его смуглой атласной кожей, его добрыми глазами, лиловыми, как ночь; его смоляными волосами, заплетенными в длинную, острую косу. Император осторожно подул на лоб дочери. Это была единственная доступная ему ласка. Он хотел бы хоть пальцем провести по ресницам Мин, но не мог себе этого позволить. По его лицу прокаженного, больше похожему на львиную морду, текла горькая, горячая слеза.
* * *
Моя мама едет к своей. Там, на Урале, в рабочем поселке, я не была уже девятнадцать лет. За это время там умерли прабабушка, дедушка и дядя, и ни по кому из них я не плакала. Там были буфеты с мутными зеркалами, бархатные подушки и кованые сундуки, казавшиеся огромными. И еще надтреснутая бутафорская лира с позолотой. Эти квартиры, эти беленые, с накатом, стены, эти плюшевые скатерти, эти диваны с валиками, эти кровати с крахмальными подзорами — они тонут, они проваливаются в зыбучие пески небытия вместе со своими хозяевами. Я знаю, я не буду плакать, когда бабушкина квартира осиротеет. Будьте дальше от близких, не впускайте никого в свое сердце, и вам никогда не придется хоронить, а только рассылать соболезнования.
Нет, это плохой совет, никто не хочет одинокой старости, нам ведь нужно обязательно с кем-то разделить запахи мочи и нафталина и бесконечный, убийственный досуг. Только я не хочу даже думать об этом, ведь пережить можно лишь один-единственный день — сегодняшний, и это отбирает все силы. Ахиллес никак не может догнать черепаху, и только черепаха знает, куда лежит ее путь. Простая и медленная черепаха сегодняшнего дня обманом ведет и ведет нас в наше темное будущее.