Искусство скуки - Алексей Синицын

– Я ещё не рассказал тебе, того, что ты никогда не хотела услышать….

– Я это слышала много раз, ибо живу в этом городе, в отличие от тебя…

– Давай включим старый патефон, так нам обоим будет легче. Нет! Не надо! – Он пять тяжело задышал, как будто с каждым вдохом, ему приходилось делать тяжёлую боцманскую работу. – Ради всего святого, продолжай играть! Продолжай играть! Продолжай играть!

Он неистово кричал, а она, видя, что он не в себе, и что ему очень плохо, боялась встать из-за инструмента, потому, что он требовал играть. Из её сухих глаз впервые за много лет потекли слёзы.

Она увидела, что все его силы, были буквально за какую-то одну минуту израсходованы на какую-то чудовищную невероятную эмоцию или воспоминание, совершенно непозволительную в его старческом болезненном состоянии. Его тело подверглось такому крену над кроватью, а лицо налилось такой краснотой, что ей пришлось всё-таки бросить пианино и выравнивать его обратно в подобающее по всем правилам приличия положение покойника…

– Откуда это у тебя, Ульрика? – Первым делом спросил я.

Всё время, пока я читал, она внимательно наблюдала за мной, скрываясь за дымом своей курительной «свистульки».

– Но я так ничего и не понял! Допустим, действие происходит в 19 веке, я заметил, что щеголеватые мужчины, согласно тексту, ходят в цилиндрах, а женщины в чепцах. – Я с досадой указал на свиток, который только что прочёл. – Но, что это доказывает, что в указанное время против демонтажа часов с городской Ратуши выступал именно этот старик? Но, ведь старик умер! А часы по-прежнему бьют, и делают это методично вот уже более пятисот лет!

Ульрика загадочно молчала, а я тихо внутри себя бешенствовал, раздражаясь, то на свою глупость, то на её молчание. Наконец, она заговорила.

– Во-первых, старик, – она указала своей трубкой на свиток, – последние лет 15 своей жизни не выходил из дома, так что пропустил две, а может и все три процедуры голосования, проходившие в здании городского магистрата. Во-вторых, после его смерти это ещё 18 лет могла делать его жена, а потом, у них ведь была дочь, которая жила не с ними, а со своим мужем Олафом, но тоже здесь, в нашем городе. Я её знала лично. – Ульрика сказала это совсем просто и буднично (кофе ещё налить?). – Может, она… Откуда мне знать?

– Но ей-то, зачем это было нужно?! – Изумился я. – А до неё, а после неё?!

– Ты кое-чего не понимаешь Вернан. Наш маленький северный город – это небольшая модель всего огромного Мира.

Ульрика больше не смеялась над моей недогадливостью, а просто рассказывала мне, как устроен наш мир. Я чувствовал себя маленьким глупым мальчиком, ведь она была намного старше меня, да ещё к тому же и ведьмой.

– А мир устроен так, что в нём обязательно найдётся ровно один человек, который по каким-то причинам скажет «нет» рутине и обыденности настоящего, или сделает это для кого-то другого, не в силах смотреть на его страдания, боль и отчаяние. Запомни, Вернан, одного человека всегда достаточно, и он всегда, когда это нужно появляется в нашем мире, и именно в единственном числе, чтобы за облегчение чьего-то существования заплатить, иногда, своим ужасающим одиночеством.

Я ушёл от Ульрики в задумчивости, а потом, через пару дней, простившись со своим любимым каролингским камнем на песчаном берегу недалеко от стонущих сосен, и вовсе уехал из города. Я спускался по булыжной мостовой после полудня к железнодорожному вокзалу, и как раз в это время раздался первый удар боя городских часов. (Я был почти около самой Ратуши). Я и раньше слышал этот странный звук, в котором смешивался шум ветра с моря, звон колоколов, скрип старинных часовых механизмов, какие-то неясные голоса, видения и далёкая грустная музыка, лучше сотни рассказчиков повествующая сразу обо всём на свете. От обилия видений, запахов, звуков я чуть не упал в обморок прямо на булыжную мостовую. Вокруг меня шёл то ли снег, то ли дождь, но я оставался совершенно сухим, как будто на одну минуту, растянувшуюся на неопределённый срок, я попал в некий странный, загадочный мир, на который смотрел со стороны. Но, знаешь, среди всей этой музыки, шумов, голосов, воя ветра я вдруг явственно расслышал твой голос. Да, да, это был, несомненно, твой голос! Я его ни с каким другим не перепутаю. Помнишь, ты написала мне письмо? Я, наконец, прочёл его. Твой голос говорил мне слова из этого письма, адресованного мне. И это были почти те же самые слова, которые говорила мне Ульрика, рассказывая о нашем Мире: «А всё это произошло с нами по причине твоего отъезда. Я знаю, ты, вряд ли согласишься со мной и, наверное, будешь спорить. Это от того, что ты никогда не мог поверить в то, что от одного единственного человека в нашей жизни реально зависит всё. Понимаешь? Я говорю тебе не «может зависеть», а именно ЗАВИСИТ! От одного – всё».

Неужели от меня действительно зависит, или когда-то, на какое-то время зависело чьё-то всё? Как трудно мне примириться с этой мыслью. Зачем, зачем зависит? Зачем же от меня и почему сразу всё? Я бы пожелал всем, и себе, в том числе прекрасной и лёгкой, как мотылёк свободы. Но, что с того, что хочу я! Мир мне тычет в лицо твоей неизбежной правотой.

И вот я уезжаю теперь, сам не знаю куда, но я обещаю написать тебе в скорости ещё одно письмо, в котором собираюсь рассказать тебе некую удивительную историю о прекрасной Форели и несчастном Пере Гюнте. Эта история будет, одновременно, невероятной, сказочной и, вместе с тем, вполне обыденной. А может быть, она будет немного и про нас…

Дорогая Жоли! Пишу тебе из Осло. Городок чистенький, но без изысков, какой, наверное, мне и нужен. Люди здесь, в основном, сделаны из снега, ветра и скал, а некоторые из натурального мыла и оленьего жира, но таких меньше. Отовсюду пахнет Ибсеном и рыбой. Как твои дела? Пиши обо всём, что придёт в твою прелестную головку, ибо всё одно здесь скучно. Посылаю обещанную историю. Я назвал её: «Зеркала разговаривают молча». Буду рад, если тебе понравится. По-моему, неплохо.

Вернан.

«Пер Гюнт и Ричард Гир, одновременно, – так она потом будет его про себя называть, – спускался в метро ранним утром, в одно и то же время, и неизменно под одну и ту же музыку Баха «Торжество глупой коровы», которая всегда ещё исполняется на вручении Нобелевских премий. Метрошвейцары в расшитых золотом ливреях и треуголках времён Карла XII величаво и торжественно раскланивались с ним, и он отвечал им лёгким благосклонным кивком головы. Всегда можно было, или пройти через турникет, заплатив умеренную плату за проезд, или просто поцеловать руку восковой королеве Христине. Он всегда целовал руку, и тогда метрошвейцары смотрели на него с ещё большим почтением. Потому что, на самом деле, это не просто – поцеловать руку, даже королеве, а вот откупиться от такого публичного и торжественного акта проявления верноподданнических чувств может каждый. Почти все так и делали.

Ведь, что получалось, метропоезд насчитывал всегда ровно двенадцать вагонов. Одиннадцать, из которых, отводились для «кошельков», и только один – первый, для «верноподданных», для тех, кто поцеловал ручку её милости. Но, не смотря на это, первый вагон даже в часы наибольшей загруженности метрополитена редко оказывался заполненным. Для мужчин и женщин правила были одинаковыми, наверное, поэтому они встретились.