Роман с Грецией - Мэри Норрис

Я молилась в надежде, что плыву там, где надо: «О, Афродита (плыву брассом), если я когда-либо пренебрегала ваннами, маникюром, парфюмом и украшениями (на левом боку), если я отказывалась носить пояс (на спине), прошу тебя закрыть глаза на мои ошибки и принять этот знак моей преданности (на правом боку) во славу воздуха и воды (брассом), сладости и света (ныряю, как дельфин)». Вода была теплой, обволакивающей, плыть было невероятно легко.

Я сделала глоточек, море было соленым. Оглянувшись, я посмотрела на пляж с его низкими зелеными холмами чуть поодаль от береговой линии, а потом наверх: на небе, прямо над горами, висели облака (Андреас предупреждал, что в Троодосе идет дождь), но выше было ясно; мой взгляд, миновав мерцающее серое море, уперся в белые скалы на горизонте. Они были словно отбеленные, как кожа после посещения спа-салона, а вблизи так и манили. В самой большой скале я различила фигуру женщины с приятными округлостями и полной грудью, склонившуюся над водой. Когда я добралась до нее, я поняла, что лучшая ее часть была скрыта под водой – болотистая отмель, усеянная крошечными моллюсками. Я разместилась у нее на коленях – мне был нужен отдых. Это было невероятно: я сидела на скалах Афродиты и весь Кипр как будто принадлежал мне.

Пока никто не смотрел, я решила поддаться искушению и снять купальник. Я только один раз плавала нагишом в пруду в Нью-Джерси. Мне понадобилась вся моя отвага: сердце начало бешено колотиться, когда я, войдя в воду достаточно глубоко, больше не чувствовала дна и начала работать ногами. Я была готова к тому, что в любую секунду услышу рупор и увижу полицию, с ревом въезжающую на патрульной машине-амфибии в воду, чтобы позорно вытащить меня на всеобщее обозрение. Наготу может считать дурной только тот, кто этого не одобряет, как в случае с Яхве, когда он обнаружил Адама и Еву после сцены с яблоком в Эдемском саду. Но мое искушение было слишком велико. Если плавание вокруг скал Афродиты должно было сделать из меня красавицу, вода просто обязана была коснуться всей поверхности кожи. Я не хотела совершать ошибку среброногой Фетиды, которая держала своего сына Ахилла за пятку, пока окунала его в бессмертные воды Леты: эта часть его тела так и осталась уязвимой.

Да, читатель, я разоблачилась там, на скале, и окунулась в море. Все мои нервные волокна пришли в возбуждение, пока я находилась в воде; между морем и мной не было прослойки из лайкры. Я зажала купальник в зубах и давай грести, огибая скалы, как ретривер. У меня было такое ощущение, будто я сбросила шерстяное покрывало. Течение мягко подталкивало меня обратно к берегу. И вот меня вынесло на кучу обесцвеченных водорослей, мягких, как ковер из конфетти. Я чувствовала себя перерожденной.

Пообедала я на пляже: бутерброд с сыром, оставшийся после завтрака, сушеный инжир, несколько печений, за которыми последовало пиво. Я не забыла сделать щедрое возлияние в честь Афродиты. Теперь мне захотелось, чтобы рядом был мужчина – кто-то, с кем я могла бы разделить этот момент, но сожалений у меня не было. Как и остров Кипр, я хотела самоопределения. Возможно, два моих желания противоречили друг другу: кажется, невозможно иметь любовь и независимость одновременно, но было приятно думать, что хотела я именно этого.

С другой стороны, если бы я путешествовала не одна, я бы никогда не оказалась в этом месте.

Я вернулась к машине похорошевшей. Мое критское покрывало было сплошь облеплено репейником. По склону холма петляла извилистая дорожка, и я решила, что нет смысла трястись по острым камням. В кои-то веки я позволила себе не заморачиваться. Не уверена, что я действительно изменилась, но изменилось все, что я видела вокруг. Как будто я оказалась под действием наркотиков. Цвет скал, гальки, травы, цветов, чертополоха, моря, кипарисов и кедров – стал много ярче, объемнее, словно осязаемый. Простившись с морем, я возвращалась в свою стихию, к земле – и все мне виделось иным. Я находилась далеко от дома, где однажды, стоя перед зеркалом в ванной с «Аяксом» в руках, отчаянно бормотала: «Все страшнее и страшнее». Вернувшись к машине, я сделала то, чего не делала годами: повернула зеркало заднего вида так, чтобы видеть собственное отражение, и поправила волосы.

Следует сказать, что я не воспитана на высших стандартах красоты. Озеро Эри не было красивым. Это был первый водоем, у которого я когда-либо сидела, и его берег был покрыт зеленой слизью. Мне очень нравился фейерверк над пляжем Эджуотер в День независимости, 4 июля: я была еще маленькой, сидела у папы на плечах и смотрела, как множество крошечных золотых рыбок собирались в целую стаю в форме гигантской рыбины, мерцающей в ночном небе. Я никогда больше не видела таких фейерверков. Я никогда не жила в красивом месте, пока не переехала в Вермонт, где у меня был вид на горный хребет Адирондак и где на работу я ездила по дороге, утопающей в зелени. Нью-Йорк всегда выглядит красиво в моих глазах, стоит мне оттуда уехать. Может, таков закон природы: вещи кажутся намного красивее, когда вы думаете, что видите их в последний раз.

Так как же я вдруг увлеклась Грецией?

Все вышло совсем не так, как я ожидала. Свет, знаменитый свет, был не ярче, чем где-либо еще, а мягче, нежнее, как сливки вместо молока или настоящий кленовый сироп, который пробуешь впервые. Не было никаких резких мазков – скорее, цветные полоски вдоль линии горизонта, растушеванные в далекой перспективе, побеленные стены, синие купола, мягкий терракотовый цвет черепицы. В ландшафт были аккуратно вписаны храмы: созданное человеком лишь подчеркивало красоту природы, а природа оттеняла то, что было создано человеком. Идеальное сочетание.

Куда бы я ни пошла, я слышала, как родители зовут детей: «Έλα! Έλα εδω!» («Пошли! Иди сюда!») Представьте, каково быть ребенком в Греции, расти среди этих видов, плюхаться на песок на пляже своей родной страны, учить слово, обозначающее море: θαλασσα, с ударением на первом слоге, как волна, которая с шумом накатывает на берег, а потом отступает, шипит и тонет в настигающей ее следующей волне и в следующей. Однажды, спускаясь по склону холма к морю, любуясь террасным садом среди невысоких сосен, я увидела, как один мужчина вытащил деревянный брус из сложноустроенной системы ирригационных каналов и перенаправил воду в другое место. «Έξυπνος», – сказала я. Ex + hypnos – «за пределами сна», по-гречески означает «умный, находчивый, проворный». Он улыбнулся, хоть и не изобрел эту систему. Она пришла в голову его предкам тысячелетия назад.

Эд Стрингем одобрительно отзывался о Вулиагмени, пляже неподалеку от Афин, но, когда он был в Греции, ему больше хотелось посмотреть города, искусство, культуру. «Вы должны съездить в Бенаки», – сказал мне Эд. Коллекции скульптур, керамики, ювелирных изделий, серебра, от архаичных до современных, по праву позволяли назвать Бенаки музеем мирового уровня. Эд донес до меня всю важность Византии для греческой истории: Греция, сказал он, пропустила эпоху Возрождения, будучи под властью Османской империи, а древнюю славу самой Эллады в то время открывали заново в Италии. Греческую культуру во многом сохранила православная церковь. Хотя Эд всегда подчеркивал, что Греция обращена на восток, в сторону Азии, а не на запад, к остальной Европе, именно о Парфеноне, символе западной цивилизации, он говорил особенно красноречиво. Однажды ночью он поднялся на Акрополь с поэтом: им хотелось посмотреть на Парфенон при свете луны. Воспоминания об этом вызывали у Эда Стрингема дикий восторг: блеск мрамора, очертания колонн на фоне неба, остроконечный абрис руин, трагичных и одновременно блистательных. Он видел Парфенон, и это стало одним из ярчайших событий его молодости, периода его расцвета, как древние называли самую благочестивую пору жизни молодого мужчины. И хотя изначально меня манили пейзажи Греции и язык, благодаря хвалебным отзывам Эда мне страшно захотелось увидеть Парфенон. И конечно же, этот памятник относился к тому разряду вещей, которыми никто и никогда не сможет пресытиться.