Дни Солнца - Андрей Хуснутдинов

* * *

Час спустя в гостинице, куда его отвез настоятель церкви и, по совместительству, смотритель маяка, с ключом номера он получил от портье чистый запечатанный конверт. В конверте была фотография, обернутая листком с императорским водяным знаком. На снимке Андрей увидел девушку, что при участии цесаревича была доставлена во Дворец. Снятая по пояс, в грубом свитере и шапочке, она глядела вниз и сбоку от себя, будто ласкала собаку. На листке энергичным почерком Государыни значилось: «Утренний паром. Встречаешь и прячешь у себя. Отвечаешь головой. Ждешь личного приказа – моего». В ответ на вопрос Андрея, кто доставил письмо, портье попросил минутку, позвонил куда-то и виновато развел руками.

Утро было пасмурным. Проснувшись в восемь, Диана пыталась снова заснуть, уверенная, что еще не рассвело.

В игровую натащило вишневого цвета. На первом этаже стояли распахнутыми все двери. После бессонной ночи Хирург спал в детском покое. У него был жар, подушка под головой намокла от пота. На полу чернели разводы засохшей грязи. Дальнюю половину комнаты наспех занавесили – как будто отчеркнули – простынями: чистые чередовались с грязными, целые с рваными, убогая эта маскировка покоилась внахлест на протянутой от стены к стене и подпертой доской бечеве. Прикрыв поплотнее дверь, Диана пошла в комнатку сторожа. Здесь она освободила от проволоки петли «пирамиды» – как именовал старик свой личный шкафчик, – взяла и покачала на руках тяжеленное ружье. От двустволки пахло табаком. Расщепленный приклад был обмотан изолентой, в ложбине между стволами цвела ржавчина. Как ни старалась, Диана не могла переломить этот охотничий раритет – рычажок, освобождавший доступ к казенной части, залип в пазу. К тому же патроны, сколько она знала, с опорожненными от греха гильзами сторож носил с собой, припугивая насмешников из старших групп. Она поставила ружье обратно в шкаф и спустилась в сад.

На месте снесенного дома раскинулся огромный шатер с пирамидальной крышей. Стрельчатый вход формы перевернутого декольте был прикрыт марлевой занавеской. Диана привстала на носки: далеко справа, от дома с антилопой, на проезжую часть выпирала плотная, какая-то лоснящаяся толпа. Подобно мареву, над кукольными головами в масках и колпаках маячили парчовые хоругви, золотые штандарты и лакированные кресты. Чем больше масок и знамен являлось на улице, тем тише становилось вокруг – не потому что не было слышно шарканья ног или покашливанья, а потому что обычная толпа не способна молчать, так оглушительно безмолвно бывает только траурное шествие. Будто накрывший рождественскую ярмарку паводок, шествие катило к саду, и сквозь кроны акаций ее течение было похоже на струящуюся змеиную чешую. Слышался раскатистый клекот вертолета. Диана пошла было к калитке, но встала на полдороге. Спектакль, который пытались прятать от нее и в котором она принимала участие, как нечаянно выскочившая на сцену собака, – спектакль этот, по-видимому, близился к развязке. Хирург больше не мог защитить ни себя, ни ее. Феб и еще некто, называвшийся Йотом, договорились кончить все до темноты. Ночью сад сожгут, сровняют с землей и зальют хлорной известью, как накануне клозет. Муниципалитету на этом месте обещаны не то корты, не то бассейн. Новый сад будет отстроен там, где сейчас стоит шатер с вивисекторами. Переделают всю улицу целиком, включая фонари и подземные коммуникации. От толпы разило потом, как от спортивной команды после матча. Под картонными доспехами, под холщовыми тогами, под фальшивыми рясами и бумажными стихарями на всех участниках хода были одинаковые кальсоны, аптечки, рации, наручники и пистолеты. Этот потешный сброд, рекрутированный из курсантов военных училищ якобы для участия в киномассовке, имел приказ уничтожать всякого, кто препятствовал бы его движению. Диана бросила в толпу камешком. Тот попал кому-то в шлем со звуком, с каким отзывается пустая коробка.

– Горох о стену, – сказала она и вернулась в дом.

Искать огромный пистолет, которым ее пытались брать на испуг третьего дня, было глупо. Во-первых, стрельба тут ничего не решила бы. Во-вторых, этого огромного недоразумения в кобуре, доставленного Хлыщом Хирургу, скорей всего, вообще не существовало в природе. Вложенный в зонт цветок был, а пистолета не было.

Зайдя в душевые, Диана рассеянно заглядывала в кабинки и околачивала косяки. Выложенный кафелем подвал был сейчас наиболее удаленным от змеящейся толпы убежищем. На луженых хоботках смесителей, в дырчатых раструбах душевых шлангов сияла роса. В цинковом корытце плавал резиновый лебедь. Диана встала у стены и, как будто оценивая расстояние, смотрела на дверь предбанника.

Попасть снова в комнату к спящему Хирургу она больше не могла, и знала об этом, однако, движимая любопытством, все-таки попыталась пройти. Перед входом в детский покой не было никакой преграды, дверь оставалась открытой, однако всякий раз Диана промахивалась так, будто хотела войти внутрь радуги. Тот же самый фокус ожидал и людей Феба, вздумай они нагрянуть к Хирургу. Фебу это было известно не хуже ее. Он и не торопился. Крестный ход, оползавший сад, академики в полевой лаборатории, запасной взвод штурмовиков, скрытые посты охраны и наблюдения и бог весть что еще – вся эта марионеточная машинерия по капле отвоевывала у сада его священное пространство, перекраивала под себя.

Из дверей послышался отдаленный треск сминаемых кустов шиповника. Бесшумная толпа была в саду. Диана бросилась наверх. В вестибюле ее внимание привлек приколотый к доске графика дежурств лист бумаги. Ее как будто остановили на бегу. То было обращение Хирурга, но почему-то написанное ее рукой, свой кочковатый почерк она узнала сразу: «…между памятью и воспоминанием…» Она хотела сорвать листок, даже подняла руку, но лишь отмахнулась от него. За распахнутой парадной дверью стоял вооруженный человек в камуфляже и заглядывал в вестибюль. Верхнюю часть лица солдата закрывали тепловые очки-консервы. Его напарник прятался на крыльце и шептал в микрофон на подбородке, что вестибюль пуст. Толпа кукольной стремниной пересекала асфальтовую аллейку. Диана встала перед человеком в очках, загородив ему обзор. Человек подвигал челюстью, как будто ремешок каски оказался затянут слишком туго, и продолжал как ни в чем не бывало осматриваться. Из-за очков его лицо в маскировочном гриме напоминало рыло рептилии. Диана слышала электрическое гуденье возле горящих висков и скрип буйволиной перевязи на плечах. Она не знала, как долго стояла так перед незнакомцем. Ни с того ни с сего она почувствовала запах пороха и увидела, что левая дверная створка, до сих пор упиравшаяся в балку в простенке, закрывается, а в этой створке – таким же дымящимся созвездием, как в простенке, – горят четыре пулевых отверстия. Солдата в камуфляже уже не было в проеме. Вместо него на пороге распластался похожий на высохшую мумию манекен. Молодец, что до сих пор прятался на крыльце, сбежал на аллейку. Мокрый с головы до пят, он одурело вскидывал автомат и вопил в щепоть что-то про потери. Толпа сторонилась и даже шарахалась его. От крыльца, которое как будто окатили из ведра, к нему тянулся влажный след.

Диана отерла лоб, посмотрела на руки и на качающегося в корытце резинового лебедя. Откуда-то издали слышались выстрелы и крики. Стрельба отдавалась простуженным, гудящим перханьем в трубах. Бесшумная толпа прибывала. Никто пока не смел проникнуть в дом, но лишь потому, что запаниковавшие разведчики открыли беспорядочную стрельбу и кто-то бросил в вестибюль гранату со слезоточивым газом. Одна из пуль рикошетом угодила в толпу, отчего течение хода нарушилось. Раненого повалили на землю, сорвали с него черную маску. То была рельефная, достаточной глубины, чтобы погрузиться по уши – маска скорби, пуля раздробила ей левый висок. Кто-то развернул над раненым лоскут холстины, будто загораживая его от солнца, кто-то давил ему в лоб ладонью, не давая двигаться, кто-то, путаясь в аптечке, замораживал и заклеивал разорванное ухо.