Эмиграция как литературный прием - Зиновий Зиник

Боксерский поединок — единственный вид общения, где контакт с другим человеком не символический: ты ему бьешь по морде, а он тебе. И все же это мордобитие знает свои правила. Одно из самых главных правил — воспринимать данный вид общения всерьез. Как-никак такое общение может превратить тебя в инвалида. Шутки тут неуместны. Своим гипнотизерским блефом дублинец Коллинз продемонстрировал Юбэнку, в какой дешевый театр Юбэнк превращает повод для серьезного разговора. Юбэнк хотел дать понять, что презирает в принципе этот жанр общения, при всем своем уважении к собеседнику. Согласно Коллинзу, надо уважать боксерский диалог, даже если ты презираешь собеседника.

Не приписываю ли я легендарному кусочку Дублина географию своих собственных дилемм? С серого холодного неба сыпалась крупа мелкого снежка и дул истерический ветер. Но даже если все эти резоны надуманны, почему они пришли мне в голову в Дублине? Накануне матча, в День св. Патрика, на улицах Дублина вытанцовывали в воздухе военная свистулька и флейта, грохотали литавры и мелькало больше американских флагов и транспарантов, чем на улицах Нью-Йорка, где американские ирландцы в этот день духовно солидаризируются со своими бывшими соотечественниками в Дублине. Дублинцы же, в свою очередь, ностальгируют по американскому будущему своих сородичей: они сами хотели бы стать иностранцами (ирландскими эмигрантами в Америке), не уезжая из Ирландии. Ирландцы учат нас, что заграница — понятие относительное. Паспортная граница, паспорт — это не родина, а родина — это не обязательно твой дом, дом же — не прописка, не паспорт и даже не гражданство.

Двойники и оригиналы

У каждого человека, обжегшегося на собственной судьбе (одержимого собственными промахами и достижениями), есть свой двойник — идеальная или, наоборот, пародийная версия самого себя. Дублин, город репатриантов, будущих и бывших эмигрантов, — это город двойников (имя Дублина созвучно слову «дубль»): каждый, кто покинул свою страну, воображает себя оставшимся, воображает, как бы повернулась его судьба, если бы он не уехал. Был двойник и у Энтони Бёрджесса, автора черной утопии о будущем Англии, сконструированной из пародии на советское прошлое России. По счастливому стечению обстоятельств мы встретились в Дублине, и в ходе многочасовой беседы мне было дано понять, что Бёрджесс следил за судьбой Грэма Грина как за своею сатанинской тенью. Что сказал бы на это сам Грэм Грин? Кто из них тень другого и кто хозяин собственной тени? Как и Бёрджесс, Грэм Грин был католиком; как и Бёрджесс, Грин жил за границей; как и Бёрджесс, не получил рыцарского звания сэра. Но как насчет развращения молодого поколения (в чем обвиняли автора «Заводного апельсина»)? Для Бёрджесса Грин был дурным человеком, нехорошим человеком: «В один прекрасный день (уроки нацизма) Грин понял, что добропорядочность и законопослушание не тождественны добру и истине», объяснял Бёрджесс. «Отсюда он сделал ложный вывод, что добро и истину следует искать исключительно в злом и преступном».

Но в какой степени слова сочинителя (его поэмы, романы), даже его аморальные заявления подлежат моральной оценке? Этот вопрос беспокоил, конечно же, и Бёрджесса. Как известно, режиссер Кубрик запретил собственную киноверсию романа «Заводной апельсин», поскольку, по его мнению, фильм провоцирует молодое поколение на акты вандализма и насилия. Бёрджесс под конец жизни согласился с запретом: не потому, что сам фильм (или роман) провоцирует невинных юношей на чудовищные деяния, а потому, что предлагает тому, кто склонен к насилию и вандализму, новые формы самовыражения, до которых тот сам никогда бы не додумался. Это, в свою очередь, заставляет задуматься о несколько более щекотливом моменте сочинительства, словотворчества: в какой степени зло оживающее, то есть обретающее форму в воображении сочинителя, влияет на его собственную личность, на его моральный облик, на его критерии добра и зла? В какой степени игра со злом, как игра с огнем, бросает тень на светлый облик играющего?

Каждое произведение великого человека — это интуитивное предугадывание собственного будущего, воспоминание о будущем, как при пересказе собственного сна. С точки зрения Уайльда, для поэта (художника, артиста) «прошлое — это все то, что с тобой не должно было бы произойти; настоящее — это то, чему не следовало бы происходить; будущее — это и есть ты». Мы не занимаемся воспоминаниями о прошлом, не описываем настоящее — мы сочиняем наше собственное будущее. Поэт именно в этом смысле и есть пророк — самого себя (и еще собственной эпохи, если он и есть эпоха). Каждый писатель поэтому подсознательно стремится испытать то, что описал в собственном романе: проверить предугаданные чувства. В этом смысле «Портрет Дориана Грея» оказался для Оскара Уайльда фатальным. Самый остроумный сын Дублина заметил, что боги ведут себя загадочно: они наказывают нас не только за дурные поступки, но и за добрые дела. Вознаграждение бывает в той же степени незаслуженным, в какой заслуженным бывает наказание за преступление, которого ты не совершал. Боги наказывают и вознаграждают за нечто такое в нас, что нам самим неведомо.

Мой второй визит в Дублин, в 1995 году, в День св. Патрика совпал с еще одним юбилеем — столетием лондонского суда над дублинским эмигрантом Оскаром Уайльдом. Еще зимой 1895 года этот несколько растолстевший лондонский денди, окруженный толпой поклонников и любовников, с зеленой гвоздикой в петлице, все еще разбрасывал направо и налево деньги и афоризмы в ресторанах Сохо. Его комедия «Как важно быть серьезным» чуть ли не сразу после премьеры была не только переведена на все языки мира, сделав его самым богатым драматургом в истории Англии, но и сама тут же вошла в английский язык, как разошлась в свое время на цитаты грибоедовская комедия «Горе от ума». Не прошло и полугода после сногсшибательной премьеры, как этот баловень судьбы был объявлен банкротом, его имя было снято с афиш спектаклей по его же пьесам, он был навсегда лишен права видеться с собственными детьми. Когда его направляли в место отбытия тюремного срока (в Рединг), его в ожидании поезда выставили на полчаса в тюремной робе и в наручниках на платформе самой большой пересадочной станции в пригороде Лондона, Clapham Junction. Когда прохожие узнавали, что обритый наголо арестант — тот самый декадент Оскар Уайльд, развлекавшийся сексом с лакеями, в него плевали. На протяжении целого года после этого, каждый день, ровно в тот же час, Уайльд начинал плакать.

История взлета и падения Оскара Уайльда читается как трагедия, потому что любая, самая незначительная, казалось бы, деталь в ней значима, и ничего в этой жизни изменить невозможно. В его жизни не было ничего случайного. Даже орфографические ошибки сыграли в его судьбе фатальную роль. Он родился в Дублине — этом двойнике Лондона, чье имя, как я уже заметил, есть искаженное «дубль», и закончил литературную карьеру в тюрьме (название Рединг — Reading — можно считать неправильно произнесенным словом «чтение»), где Оскару Уайльду запрещалось писать, а в его тюремные обязанности, в духе трудотерапии, входило обертывание книг из тюремной библиотеки коричневой бумагой. Суд над Уайльдом был, как известно, результатом того, что неудачное дело о клевете, которое возбудил сам Уайльд, обернулось против него. Иск был возбужден Уайльдом с подначки его любовника Альфреда Дугласа против отца Альфреда, агрессивного и взбалмошного лорда Куинсбери, помешавшегося на гомосексуальных связях своего сына. Поводом для иска послужила оскорбительная записка Куинсбери, публично адресованная Уайльду в его клубе. В этой записке Уайльд заклеймен как «соМдомит».