Ад. История идеи и ее земные воплощения - Скотт Брюс

Нам рассказывали, что король фризонов по имени Радбод[199] перед крещением решил спросить епископа, который готовил его к принятию веры, где искать его предков и предшественников. Епископ сказал ему, что поскольку они все были язычниками, то не могут насладиться райским блаженством, а попали в Ад. «Ну тогда, – ответил король, вынимая ногу из купели, в которую почти что погрузился, – если так, заберите свое крещение и Рай; я лучше попаду в Ад, но буду в хорошей и честной компании, с моими прославленными предками и людьми моего ранга, чем в ваш Рай, откуда вы выставили всех этих смельчаков и наполнили его не кем иным, как нищими, негодяями и ничем не примечательными личностями»

Библия, как и любая другая книга, которая учит нас доктрине Адских мучений, не может быть откровением любви и милосердия, данным нам Господом. Это грубая продукция невежественных, суеверных, подчиненных священству и озлобленных людей. Именно Библия из всех книг первой стала пропагандировать чудовищную, хитроумную доктрину вечных мук, уготованных всем, хотя даже одна миллионная часть этих людей не видела и не слышала этого. Доктрина эта вовсе не поддерживает добродетель в людях, напротив, она делает из хороших людей плохих и озлобляет всех, кто верит в нее. Она отвращает людей от их ежедневных дел в этом мире и вводит их в заблуждение о мире ином, в котором на поверку нет ничего стоящего внимания или могущего подарить перманентное счастье.

К концу XIX в. вера в существование Ада быстро пошла на спад вследствие секулярной и рационалистической критики устаревших христианских доктрин об ужасах, которые нас поджидают там. Но концепция Ада в современную эпоху сохранилась в более скрытом виде. На протяжении двух тысячелетий западные христиане верили, что Ад – это место за пределами мира живых, подземное царство, где Божественное правосудие отмерило непредставимые наказания грешникам на целую вечность. Но на рубеже XIX–XX вв. Ад закрепился в западной культуре как устойчивая метафора страданий и убожества в этом мире. Во время Промышленной революции в Англии Фридрих Энгельс описывал грязный и замусоренный Манчестер как «Ад на земле». На юге США А. С. Лейч осуждал «моральное уродство эксплуатации детского труда», которая приносила выгоду «аристократическим акционерам адских заводов», а аболиционисты выступали против жестокости «рабовладельческой системы, состряпанной самим Адом».

В XX в. идея Ада, несмотря на спад интереса к нему, серьезно развивалась. Западная традиция могла отказаться от концепции вечного наказания в мире ином, но была готова усвоить, что Ад – это состояние души, положение людей и главный принцип взаимодействия с другими. В пьесе Жан-Поля Сартра «За закрытыми дверями» (Huis clos, 1944) три персонажа, попавшие в Ад, неожиданно оказываются заперты вместе в обычной гостиной. В финале пьесы к ним приходит осознание: «Так вот он какой, ад! Никогда бы не подумал… Помните: сера, решетки, жаровня… Чепуха все это. На кой черт жаровня: ад – это Другие».

Технологии убийства, которые позволили осуществлять массовые бойни беспрецедентного масштаба, превратили Ад из пассивной метафоры во всеобщий порыв в катастрофических войнах XX столетия. От лагерей смерти на территории Восточной Европы до радиоактивных руин японских городов христиане-солдаты государств гитлеровской «Оси» и противостоящих им стран-союзников беспощадно и отрешенно осуществляли многие сцены адских мучений, которые веками хранились в воображении людей Запада. Создавая Ад на земле, они, сами не желая того, стали теми бесами-палачами, которых боялись их предки.

Театры военных действий были не единственной колыбелью Ада в XX в. Условия содержания преступников и политических заключенных в одиночных камерах американских тюрем превращают их жизнь в сущий Ад. Оставив Божье правосудие лучшему из миров, тюремщики разработали жестокие пытки, изощренности которых позавидовал бы любой средневековый прелат, но с одним значительным отличием. До наступления Новейшего времени в сознании людей посмертную справедливость осуществлял бесконечно мудрый Господь. В современной системе правосудия роль высшего судии и адского мучителя, Бога и дьявола взяли на себя не застрахованные от ошибок люди – и стали причинять страдания своим собратьям.

Во время Второй мировой войны (1939–1945) нацистская Германия строила лагеря смерти для ликвидации миллионов людей – в первую очередь евреев. Один из самых печально известных лагерей Треблинка находился в лесу под Варшавой в оккупированной Польше. Треблинка функционировала в течение пятнадцати месяцев, с июля 1942 г. по октябрь 1943-го. За это короткое время нацисты убили в газовых камерах, по разным данным, от 700 000 до 900 000 евреев – по количеству жертв Треблинка уступала только Аушвицу (Освенциму). Лагерь был закрыт осенью 1943 г. после восстания заключенных-евреев, нацисты разобрали все постройки и перепахали землю, чтобы скрыть следы геноцида от наступавших советских войск. Прибывший вместе с Красной армией военный корреспондент Василий Гроссман, русский писатель, еврей по происхождению, стал первым автором, написавшим о лагере смерти Треблинка. Также он записал рассказы узников, которым удалось сбежать из лагеря во время восстания. Точкой отсчета при описании зверств, которые творились в лагере, для Гроссмана был «Ад» Данте (см. выше), но литература блекнет перед реальностью, наполненной такой жестокостью и страданиями: «Данте не видел в своем аду таких картин».

Сперва у человека отнимали свободу, дом, родину и везли на безыменный лесной пустырь. Потом у человека отнимали на вокзальной площади его вещи, письма, фотографии его близких, затем за лагерной оградой у него отнимали мать, жену, ребенка. Потом у голого человека забирали документы, бросали их в костер: у человека отнято имя. Его вгоняли в коридор с низким каменным потолком – у него отняты небо, звезды, ветер, солнце.

И вот наступает последний акт человеческой трагедии – человек переступил последний круг треблинского ада.

Захлопнулись двери бетонной камеры. Усовершенствованные комбинированные затворы, массивная задвижка, зажим и крюки держат эту дверь. Ее не выломать.

Найдем ли мы в себе силу задуматься над тем, что чувствовали, что испытывали в последние минуты люди, находившиеся в этих камерах? Известно, что они молчали… В страшной тесноте, от которой ломались кости и сдавленная грудная клетка не могла дышать, стояли они один к одному, облитые последним, липким смертельным потом, стояли, как один человек. Кто-то, может быть мудрый старик, с усилием произносит: «Утешьтесь, это конец». Кто-то кричит страшное слово проклятия… И неужели не сбудется это святое проклятие… Мать со сверхчеловеческим усилием пытается расширить место для своего дитяти – пусть его смертное дыхание будет хоть на одну миллионную облегчено последней материнской заботой. Девушка костенеющим языком спрашивает: «Но почему меня душат, почему я не могу любить и иметь детей?» А голова кружится, удушье сжимает горло. Какие картины мелькают в стеклянных, умирающих глазах? Детства, счастливых мирных дней, последнего тяжкого путешествия? Перед кем-то мелькнуло насмешливое лицо эсэсовца на первой площади перед вокзалом. «Так вот почему он смеялся». Сознание меркнет, и приходит минута страшной, последней муки… Нет, нельзя представить себе того, что происходило в камере… Мертвые тела стоят, постепенно холодея.