Вдвоем веселее - Катя Капович

Выпив в полдень чаю с лимоном, он садился спать за большой конференц-стол. По мере расслабления мышц тело его съезжало в кожаном президентском кресле, так что, заходя отпроситься на обед, я заставала на столе только голову. Человек он был добродушный и рассеянный. Меня он называл не иначе как Маечкой. Потом я узнала, что Маечкой звали его первую секретаршу, когда он только получил «академика». С тех пор у него работали Танечка, Леночка, Людочка и Лилечка. Последняя, уходя в декрет и собирая вещи в коробку, шепнула мне: «Президент – душка, но немного того». Я полюбила старика. Казалось бы, на пост президента Академии наук не могли избрать кого-то порядочного. Он же был исключительно порядочным и даже смелым человеком. В мою бытность он дважды отказывался уволить сотрудников, подавших в ОВИР заявления на выезд. Когда я об этом узнала, я стала смотреть на него другими глазами. Может, он не уходил на пенсию, потому что боялся, что на его место посадят негодяя. Рыжий пушок светился на его круглой голове. На «Маечку» я не обижалась. Кем бы он меня ни считал, он не загружал меня работой и не ограничивал в общении. Ко мне, конечно же, забредали друзья. Как-то у одного ротозея в фойе из-под куртки выпала принесенная бутылка вина. Пол в фойе Академии наук был из светло-серого гранита. Достигнув последней ступеньки, бутылка не просто раскололась, а разорвалась, как противотанковый фугас. Стекла брызнули во все стороны. Может быть, дело удалось бы замять, но, к сожалению, в эту самую минуту в Академию входила делегация ученых из Вьетнама. Главный делегат лег на пол и прикрыл голову папкой для конференции. Он был ветераном войны.

С утра я позвонила Майклу. У меня возникли сомнения насчет последней записи.

– Кем-кем, не понял?

– Калибратором шестого разряда.

– А ассенизатором ты не работала, случайно?

– Калибратор – это не ассенизатор, – говорю я с обидой. – Калибратор…

Он мне не дал досказать:

– Ты с ума сошла! Что ты там такое пишешь? Напиши, что преподавала литературу в школе. И всё. И не надо никаких калибраторов.

– Но я не преподавала в школе. Меня даже няней в детский сад не брали.

– Не надо ничего объяснять, у меня жена на второй линии!

Я повесила трубку и снова уставилась в экран. Вот так всю жизнь. Всякое действие с моей стороны встречает противодействие со стороны окружающего мира. То, что у всех нормальных людей занимает час времени, у меня занимает месяц. Заявление на получение гражданства я заполняла два года. В полдень я все еще сидела перед компьютером. В нем по кругу плавали цветные рыбы. Заплывали за правый край экрана и возвращались с другой стороны. Иногда экран гас, и я видела в нем свое парализованное задумчивостью лицо.

Есть в этом парадокс: чем безнадежней было в жизни, тем приятней вспоминать.

Калибратор шестого разряда. Я сижу на резиновом коврике перед горлышком двадцатитонного подземного резервуара. В одной руке у меня шланг, в другой – ведро. Заливаю в резервуар по три ведра, опускаю вниз металлический шест с делениями. Потом вытягиваю шест и нахожу глазами ватерлинию. Когда мы закончим, воду из резервуара выкачают и зальют в него масло или бензин. Я пожаловалась начальнику нефтебазы: вода успевает просохнуть, точности нет. Он посмотрел на меня неприятно ясными от перепоя глазами и сказал опустить точность. Я опустила точность – стало легче работать. Но и одновременно труднее, потому что слегка абсурдная доселе работа утратила последний смысл. На соседнем резервуаре работал мой напарник Жора Рошка. Он был баптистом. Я спросила его, в чем отличие баптистов от православных, и он объяснил, что у баптистов нет посредника между Богом и человеком. После этого я тоже решила обходиться без посредника, которым являлось неустойчивое оцинкованное ведро, и стала просто заливать воду из шланга. К сожалению, на нефтебазу заехал министр нефтегазовой промышленности Молдавии. Нас о его приезде не уведомили, как и его не уведомили о том, что мы у него работаем. Когда он вышел из машины, на одном резервуаре сидел обросший волосами баптист с молитвенником, на другом, под чахлой акацией, – я с ардисовской книжкой Набокова в руках. Вода лилась из шланга прямо в резервуар. Нас с Жорой уволили через неделю. Через неделю, потому что командировочные выдавались авансом на месяц.

А вот где я действительно преподавала литературу, так это в Америке. Меня взяли на временную ставку, потому что в одном университете в середине семестра умер профессор-русист. Вот так мне повезло. Мои лекции по вторникам и четвергам шли последними в расписании. Студенты являлись уставшими и садились подальше, чтобы можно было спать. В общем, у меня оказалось двенадцать спящих учеников. Как у Христа в Гефсиманском саду. Особенно отсыпался один рыжий парень, он даже иногда похрапывал. Литература не была у него основным предметом, он учился в «бизнес-скул». Ходил он в потертой куртке, джинсах и разношенных кедах без шнурков. Его рюкзак вечно оказывался у меня под ногами. Я прочла его экзаменационное эссе о Ницше и Достоевском и поразилась. Это было дельное эссе, плагиат исключался. После экзамена мы с ним ждали трамвай на конечной остановке. Я поинтересовалась:

– Что ж ты на бизнесмена пошел? С такими мыслями тебе бы философией заниматься…

Он устало посмотрел на меня:

– Я с тринадцати лет жил в интернате. В Олбани есть одно такое заведение, страшное дело, теперь вот брат там.

– А как же свобода воли?

Он развел руками:

– Есть теоретически, но не всем по карману. Нас не спросили, послали и все. А тут я поучусь четыре года, смекну, что к чему, открою свой бизнес. Надо ж брата вызволять.

– Ты уже все смекнул, займись чем-то, что тебе по душе!

Он помялся.

– Не выйдет. Отец за меня платить не будет, если я еще раз чего натворю.

Я, естественно, его спросила, что он уже натворил.

Он проверил, не стоит ли рядом кто-нибудь из настоящих профессоров:

– Когда я учился в «бордингскул», моя девушка спросила, нельзя ли привязать ее к кровати. Мне было четырнадцать, ей шестнадцать. У нас в Олбани есть жесткое правило: в любой момент на полу должно быть четыре ноги. Нас застукал дежурный по общежитию.

Пришел трамвай, и мы сели. По дороге он опять заснул. Его рыжая голова кивала, склонялась и наконец легла мне на плечо.

Про работу в России я написала просто: в 1983–1990 гг. преподавала литературу в кишиневской школе… Подумала и добавила: двести сорок девять. У нас и школы такой не было.

Роджер – сорокапятилетний врач-физиотерапевт, я учу его русскому языку. Он исполнен рвения, и он безнадежен. Занимаемся мы третий год, но он по-прежнему говорит «Руссия». Иногда мне хочется взять учебник и бить его этим учебником по голове, но я, естественно, этого не делаю. Роджер – мой единственный источник дохода. Единственный и надежный; до тех пор пока он будет говорить «Руссия», я буду получать свои двадцать пять долларов в час. А он будет говорить «Руссия» всегда.