Второстепенная суть вещей - Михаил Холмогоров

Все знают, что в Москве существуют школы, где в классах по пять-семь человек, к которым, помимо прочего, прикреплен психолог, и учат там много чему, включая верховую езду, теннис, горные лыжи и дзюдо.

Нас, большинство, это раздражает, как все «новорусское». Но здесь субстанция особая – дети – безо всякого пафоса наше будущее, будущее нашей страны.

Слова престижная, элитная школа еще не были в ходу, когда я в разных ипостасях имела к этому учреждению непосредственное отношение. А судьба приводила меня в такие по существу школы трижды: ученицей, затем учителем и, наконец, родительницей.

Образование я получила в школе, которая, наверное, заняла бы почетное место в рейтинге, если бы таковые составлялись в шестидесятых годах.

Во-первых, школа размещалась в самом центре Москвы, на тогдашней улице Станиславского (ныне Леонтьевский переулок). Сегодня это звучит гордо: у Тверского бульвара, а тогда Москва была маленькая и внутри Бульварного кольца густонаселенная, жили там люди без различия чинов и званий и, по преимуществу, в коммуналках. И школу выбирали (даже и не выбирали, в нее записывали) по единственному принципу – поближе, и все одноклассники добегали до дому минут за десять, не больше, а кое-кто заскакивал туда на большой перемене. (Можно, конечно, дать волю ностальгии и рассказать, как Вовка Ряшенцев притаскивал из дому на большой перемене белый батон, который тут же проворно раздирался на куски, а теперь на месте его квартиры на первом этаже сберкасса и т. п., но вовремя беру себя в руки – не об этом сейчас речь.)

Когда мы доросли до третьего класса, в школе произошел переворот – она получила приставку «спец», и нас, не дожидаясь, как обычно, пятого класса, стали учить английскому языку, причем (большая новость для того времени) для этого поделили на три группы. Никакого отсева, как водится нынче, не проводили, а к числу одноклассников прибавилась американская мулатка Кэрол, по поводу чего срочно созвали экстренное родительское собрание, где было объяснено, что с ней дружить детям можно, потому что ее папа – корреспондент коммунистической газеты. Мы и дружили. С домом Кэрол у меня связаны три ярчайших потрясения: ей платили за то, что она мыла посуду и убирала комнату, у нее была морская свинка и роликовые коньки, а главное – она носила колготы и, бегая по классу, не прижимала к себе юбку, как делали мы, чтобы не вылезали поросячьего цвета штанишки. (Велик соблазн рассказать о многом, о том, например, как единожды мы были допущены в святая святых – кабинет ее отца, где стояла невиданная кожаная мебель и телевизор с большим экраном без привычной увеличивающей линзы, и смотрели, как Хрущев у трапа самолета обнимает слетавшего в космос Гагарина, – но я о другом.)

Около школы был пустырь, где вскоре после того, как мы надели уродливые коричневые форменные платья с черными фартуками и (надо же!) сатиновыми нарукавниками, началась стройка. Излишне говорить, что на стройплощадку ходить строжайше запрещалось, а потому все свободное время проводилось именно там. Это в те годы было достаточно экзотично – строили в центре немного. Ходили слухи, что возводят не просто дом, а какой-то чуть ли не секретный объект, что, в целом, оправдалось: был отгрохан один из первых домов для большого начальства, его окружили забором, поставили охрану, а дети членов ЦК КПСС вполне естественно стали учениками ближайшей, то есть нашей, школы.

Мне трудно сказать, обрадовало ли их появление наших учителей и директора, предполагаю – напугало: лишняя головная боль. Нам же было все равно. Справедливости ради скажу, что вели себя высокопоставленные отпрыски вполне скромно, выделялись мало, тех, с кем сошлись поближе, приглашали на дни рождения (а сын члена ЦК КПСС, занимавшего очень высокую должность, по дружбе делал за меня «форматки» по черчению, никак это искусство мне не давалось).

Но с появлением «детей ЦК» в нашу жизнь вошли многочисленные поездки: экскурсии по Москве и Подмосковью, летний школьный лагерь в Воронове, месяц в Туапсе и автобусное путешествие по Кавказскому побережью и как венец всего – туристическая поездка в братскую Чехословакию.

Сотоварищи наши опять-таки ничем не выделялись, хотя случались курьезы. Одна из дочек между прочим сказала папе по телефону из Туапсе, что упала и подвернула ногу, и час спустя, завывая сиреной, к нам примчалась «скорая помощь» с бригадой хирургов из Краснодара, чтобы выяснить, что девочка только что ушла на прогулку в горы. И только однажды нам открылась изнанка номенклатурного бытия. Купив в Сухуми газету, учительница прочитала, что один из пап получил новую должность, и на свою беду рассказала об этом дочке. У той началась настоящая истерика: поскольку перемещение было не по вертикали, а несколько в сторону, она не могла понять, повышение это или крах карьеры. В переговорном пункте долго не давали Москву, и изрядно напуганная наша учительница кричала телефонистке: «Немедленно соедините! Сейчас дети ЦК будут разговаривать!». А одна картина по сей день стоит у меня перед глазами. Папа приехал на вокзал проводить сына в очередное путешествие. Я оказалась в том же купе и видела трогательную сцену прощания. Отец стоял на перроне напротив окна, а справа и слева от него, точно вписавшись в оконную раму, навытяжку стояли двое в одинаковых пальто и, как мне показалось, с одинаковыми профилями. Такой двуглавый орел, только клювами вовнутрь.

Учили нас, наверное, неплохо. Во всяком случае при поступлении в вузы мы были вполне конкурентоспособны. Среди учителей были люди совершенно замечательные, всем им земной поклон, многим – царство небесное, но о них не хочется скороговоркой. Хотя опять-таки всякое бывало. Однажды наша преподавательница обществоведения взялась трактовать какое-то актуальное международное событие, а с задней парты кто-то негромко, но внятно сказал: «А Анатолий Максимович вчера совсем по-другому объяснял…» И всем ученикам десятого «Б» было понятно, что речь идет о комментаторе «Би-би-си» Анатолии Максимовиче Гольдберге, – всем, кроме училки.

Но про директора не могу не сказать. Это был человек огромного (или так казалось) роста с громовым басом. Отличительными его особенностями были потрясающая память и феноменальная, малообъяснимая осведомленность. Обычно перед началом уроков он сидел на банкетке у входа на лестницу и подзывал к себе то одного, то другого ученика с такими вопросами: «Как там рука у бабушки твоей, Ольги Николаевны, гипс еще не сняли?», «Приняли твою сестричку Танечку в музыкальную школу?» – и так буквально о каждом из нескольких сотен своих подопечных. Входя в класс (а вел он уроки истории), он неизменно говорил: «Садитесь, варвары и дикобразы». Мы его обожали. Уже в старших классах до нас дошли слухи, что он когда-то был разведчиком, сейчас я верю, что это так и есть. (Почему-то подумалось о том, что в те времена «разведчик» и «шпион» четко стояли на разных семантических полюсах, наш мог быть только разведчиком, а их – шпионом. Не то теперь.)

Я проучилась все десять лет в этой элитной, престижной, победившей бы во всяческих рейтингах школе, совершенно этого не заметив. Сейчас она тоже входит в число таковых, с пристроенным бассейном и теннисным кортом.