Дым и зеркала - Нил Гейман

Потом панкушка ушла, заявив, что я старый зануда и что она нашла себе богатенького арабского шейха.

– Я думал, ты ни во что не веришь, – крикнул я ей вслед, когда она садилась в «ролле», который он за ней прислал.

– Я верю в сто тысяч минетов и в простыни из норки, – крикнула она в ответ. И все теребила прядь из прически а-ля Невеста Франкенштейна. – И в золотой вибратор. Вот в это я верю.

И так она уехала к нефтяному состоянию и новому гардеробу, а я, проверив свой счет в банке, обнаружил, что совершенно на мели – практически без гроша. Я все еще спорадически покупал «Пентхаус». Моя душа шестидесятника была глубоко шокирована и не меньше поражена количеством выставляемой на показ плоти. На долю воображения не оставалось ничего, что одновременно и притягивало, и отталкивало меня.

А потом, в конце 1977-го снова появилась она.

Волосы у нее, у моей Шарлотты, были разноцветные, а губы – алые, словно она только что ела малину. Она лежала на атласной простыне, прикрыв изукрашенной драгоценными камнями маской лицо и опустив руку между ног, – экстатично, оргазменно. Она была всем, чего я когда-либо хотел: Шарлотта.

Она появилась под именем Титания и была укрыта павлиньими перьями. Как сообщила мне подпись, черные буквы которой насекомыми ползли вокруг ее фотографий, она работает риэлтором в Слау. Любит внимательных, честных мужчин. Ей девятнадцать.

И будь я проклят, она выглядела на девятнадцать. А я был на мели, жил, как и миллионы других, на пособие, и ничего мне не светило.

Я продал свою коллекцию пластинок, продал все книги (все, кроме четырех номеров «Пентхауса») и большую часть мебели, и на полученное купил сравнительно неплохую камеру. Потом обзвонил всех фотографов, кого знал, когда десять лет назад работал в рекламе.

Большинство меня не помнили или так сказали. Тем же, кто помнил, не нужен был молодой ассистент, который уже не молод и не имеет опыта. Но я не сдавался и наконец наткнулся на Гарри Блика, старого гея с серебряной шевелюрой, собственной студией в Крауч-Энд и ватагой дорогостоящих бойфрендов.

Я сказал ему, чего хочу. Он не задумался ни на минуту.

– Жду тебя через два часа.

– Никаких подвохов?

– Два часа. Не больше. Я успел.

Первый год я убирал студию, раскрашивал задники и ходил по местным магазинам и окрестным улочкам, где выклянчивал, покупал или одалживал соответствующий реквизит. На следующий год он позволил мне помогать со светом, устанавливать софиты, окуривать помещение дымовыми таблетками и сухим льдом и заваривать чай. Тут я преувеличиваю: чай я заваривал только один раз – с ужасающим результатом. Но я чертовски много узнал о фотографии.

И внезапно наступил 1981-й, мир заново стал романтичным, мне было тридцать пять, и я ощущал каждую минуту. Блик велел мне присмотреть пару недель за студией, а сам отправился в Марокко на месяц заслуженного кутежа.

В тот месяц она появилась в «Пентхаусе». Более кокетливая и чопорная, чем раньше, ждала меня, аккуратно вставленная между рекламой стерео и скотча. Ее звали Доун, но тем не менее это была моя Шарлотта – соски, как капли крови на загорелых грудях, кустик темного ворса меж длинных, как вечность, ног, снято на каком-то пляже. Ей всего девятнадцать, говорила подпись. Шарлотта. Доун.

Гарри Блик погиб на обратном пути из Марокко: на него упал автобус.

На самом деле ничего смешного тут не было: он плыл на автомобильном пароме из Кале и забрался в гараж за сигарами, которые оставил в бардачке «Мерседеса». Море было бурным, и туристический автобус (принадлежавший, как я вычитал из газет и как рассказал мне в подробностях заплаканный бойфренд, шоп-туру из Уигена) был плохо закреплен. Гарри размазало по боку его серебристого «Мерседеса».

Он не терпел на полировке машины ни пятнышка.

Когда было прочитано завещание, я узнал, что старикан оставил мне студию. В ту ночь я заснул в слезах, потом неделю мертвецки напивался, а протрезвев, открыл дело.

С тех пор многое случилось. Я женился. Продлилось это три недели, а потом мы решили, что хватит. Наверное, я не создан для семейной жизни. Однажды в поезде поздно вечером меня избил пьяный из Глазго, а остальные пассажиры делали вид, что ничего не происходит. Я купил пару водяных черепах и аквариум, в котором поселил их в квартире над студией и назвал Родни и Кевин. Я стал довольно недурным фотографом. Снимал для календарей и рекламы, снимал моду и шоу-бизнес, маленьких детей и больших звезд – в общем, все как обычно.

И однажды весенним днем 1985-го повстречал Шарлотту.

Тянулось утро вторника, в студии я был один, босой и небритый. У меня выдался свободный день, который я намеревался провести за уборкой и чтением газет. Дверь студии я открыл нараспашку, чтобы свежий воздух прогнал запах сигаретного дыма и разлитого во время вчерашней съемки вина, и вдруг женский голос спросил:

– «Фотография Блика»?

– Верно, – ответил я, не оборачиваясь. – Но Блик умер, теперь студия моя.

– Я хочу вам позировать, – сказала она.

Я обернулся. Она была пяти с половиной футов ростом, с волосами цвета меда, оливково-зелеными глазами и улыбкой, точно глоток холодной воды в пустыне.

– Шарлотта?

Она склонила голову набок.

– Как пожелаете. Хотите меня снимать?

Я оглушенно кивнул. Воткнул зонтики, поставил ее на фоне голой кирпичной стены и снял пару поляроидов на пробу. Никакого особенного макияжа, никакого реквизита – просто софиты, среднеформатная «хассельбальд» и самая прекрасная девушка на свете.

Некоторое время спустя она начала раздеваться. Я ее об этом не просил. Не помню, сказал ли я ей вообще что-нибудь. Она разделась, а я все снимал и снимал.

Она знала все. Как позировать, как охорашиваться, как смотреть в объектив. Она безмолвно флиртовала с камерой и со мной, стоящим позади нее, пока я обходил ее со всех сторон и щелкал. Не помню, останавливался ли я вообще, но, наверное, все-таки менял пленки, потому что к концу дня у меня оказалось пять катушек.

Вы, может быть, думаете, что закончив снимать, я занялся с ней любовью. Ну, я был бы лжецом, если бы сказал, что никогда моделей не имел, и если уж на то пошло, несколько поимели меня. Но я и пальцем ее не тронул. Она была моей мечтой, а если коснуться мечты, она лопнет, как мыльный пузырь.

Да и вообще я просто не мог к ней прикоснуться.

– Сколько вам лет? – спросил я перед тем, как она ушла: она уже надевала пальто и брала сумочку.

– Девятнадцать, – не оборачиваясь, ответила она и мгновение спустя исчезла за дверью.

Даже не попрощалась.

Я послал снимки в «Пентхаус». Не мог придумать, куда бы еще их послать. Два дня спустя мне позвонил их завотделом иллюстраций.

– Просто влюбился! Истинное лицо восьмидесятых. Какие у нее объемы?