Скверное дело - Селим Ялкут

— Ах, русский Брейгель. — Света была полна увиденным.

— Поддерживаю полностью. — Говорил Картошкин.

Непривычно для человека с улицы. Другое дело, свои. По залу разгуливали и расхаживали с фужерами и бумажными стаканчиками. Жевали, запивали разжеванное вином из пакетов и общались. Было весело, несмотря на будний день. Публика сошлась приличная, не схожая с персонажами, видно, устроители доводят определенную идею. Простую до очевидности, и, вместе с тем, непонятно какую.

Но вот неожиданность. В конце экспозиции, как бы намеренно обособлено от нее, было представлено изображение византийского императора в виде традиционной мозаики, а перед ним, выдвинутые на постаменте над пространством зала, будто парили в неоновом свете несколько раскрашенных женских голов. У одной, на выбеленном лице нарисованы угольные брови и вспухшие огненные губы. Другая выглядела более реалистично. Восточное лицо в тюрбане с выступающими скулами оливкового какого-то цвета. Третья — с надменным вскинутым подбородком. Патрицианка. Не иначе. Все они, как бы, представляли трибуну для знатных гостей. По крайней мере, иначе объяснить не удавалось.

— Чувствуешь? — Восторгалась Света.

— Ты мне скажи. — Картошкин думал о своем и дивился странной узнаваемости скульптур. — Кто это их изобразил?

— А эту ты знаешь? — Света ткнула пальчиком. — Похоже, Берестова. Павла Николаевича и Алексея Григорьевича общее страдание.

— Познакомишь с автором?

— Миша Плоский. — Света увлекла Картошкина в дальнюю комнату. — Ничего, ничего, ты со мной.

Там праздновали именинники и их подруги. К угощениям, выложенным в зале (сыру и конфетам), добавились колбаса и водка. Возле окна разрешалось курить. Было шумно. Говорили все сразу. Не обходилось без пылкой особы, готовой вызвать бурление страстей.

— А хотели бы вы видеть такие лица среди своих, близких? — Хрипло спрашивала женщина цыганской красы. — Вы ведь нормальные люди. Детей хотите здоровых.

— Стерва. — Отрекомендовала Света вполголоса. — Всё ей не так.

— Болезненное стремление интеллигенции выделиться. — Добавлял в помощь чей-то голос.

— Россия, которую мы приобрели.

— Перестаньте, всегда так было.

— Юленька, ты скажи. Зачем такой красавице ум. Только портит. — Тянулся губами совсем пьяный.

— Нет, правда. — Призывала брюнетка, удерживая рукой нахала. Слова были страстные, а выделялась грудь. И пьяный на нее нацелился

— Поцелую. — Мычал пьяный. — Как Нерон Агриппину. Правую потом, сначала левую. Дай.

— Уберите его. — Уворачивалась брюнетка.

— Это Коля Хохлов. — Пояснила Света. — Редкий талант. Как выпьет, всегда такой.

— В толпе отдельные лица не различаются. — Басил голос откуда-то сбоку. — Различаются типы и символы.

— А мне, например, хочется жениться на горбатенькой. — Заливался смехом молодой человек, видно, общий любимчик. (Оказался, натурщик, не без странностей) — И кормить ее с ложечки. Куси-выкуси…

— Саша, перестаньте. — Одергивали его. — Это уже слишком.

— И пойду… — непонятно отвечал неугомонный Саша.

— Постмодернизм — основное содержание времени. Все превращается в игру. Символы не имеют содержательного смысла.

— Позволь, как это не имеют. Что бедность перестала быть бедностью?

— Перестаньте. Сегодня он бедный, а завтра купил дом в деревне. Нищие, вообще, самые богатые, газеты почитай. После олигархов, конечно.

— Только не надо…

— А кто? Спецодежда, конечно, разная…

— За тортом когда послали, а где торт?

— Я классный анекдот расскажу…

Картошкин подобрался к Плоскому.

— Я того… — Сказал бородатый Плоский отрешенно и запнулся. Ему было хорошо.

— Очень понравилось. — Отрекомендовался Картошкин. — Прекрасные женские портреты. Мне очень…

— Я же говорю. — Вставила со стороны Света.

Плоский прищурился и даже, кажется, подмигнул. — Секреты мастера. Фантазии. Исключительно, знаете ли… А самому познакомиться не пришлось.

— Почему? — Прикинулся Картошкин.

— У нее спроси.

— А как же… — Картошкин выглядел растерянным. Это было его репортерское амплуа.

— Ой, Федя. Наверно, Павел Николаевич… Правда, Миша?.

— Кто угадает. — Сказал Плоский, покачиваясь и тыча в Свету пальцем. — Получит отпущение грехов и вечное блаженство…

— Ну, а правда?

— На это Плоский сделал загадочное лицо и показал пальцем на небо. — Там правда. А здесь… — Плоский заглянул в пустой стакан и потянулся к бутылке.

Вот как когда-то бывало у Берестовых. Теперь даже не верится. Продолжительные чаепития, разговоры об истории, рассеянный, процеженный матерчатым абажуром, разбавленный разноцветными тенями свет. Для громкого смеха повода не было и тогда, но он и не нужен. С чего бы? Между прочим, так учишься ценить жизнь. Когда потом (то есть сейчас) осознаешь неповторимость этих вечеров, очарование затерянного в них времени. Ясно, складывались и существовали отношения. Возможно, было нечто, к чему теперь имеет отношение служба Балабуева. И разгадка печальной судьбы Павла Николаевича Кульбитина могла находиться здесь. Кульбитин провел в этом доме немало времени. Влюблен был в Берестову? Или это разговоры? Сам Павел Николаевич ни подтвердить, ни намекнуть, ни вскинуть домиком бровь, как вскидывает ее благородный человек при неуместных вопросах, увы, не сможет. И Маша не станет распространяться. Станет хранить засушенный цветок, как какая-нибудь японка, в укромном уголке памяти. Или, наоборот, попытается… Кто знает, на что способна неравнодушная, беспокойная женщина? И знает ли она сама себя.

Кстати. Возможно, сложилось мнение, что Маша молода и красива, но это не совсем так, вернее, и так, и не так, с большими оговорками. Маша не молода. Это факт. Конечно, образование и культура наложили отпечаток. Черты лица оставались не только правильными, а в той степени сосредоточенности, которые свидетельствуют о работе ума. Именно потому Маша и не выделялась, серьезность — не главное женское свойство, из тех, что потрясают зрение и воображение и остаются на крайний случай. Но не нужно думать обратное. Кожа подвергалась уходу, отчего имела благородный золотистый цвет (в меру) и чуть блестела, как начищенный паркет. Не слишком удачное сравнение, зато правда. Маша следила за собой. Общалась с зеркалом. А почему бы и нет? Женщина была в возрасте, когда отношения, если представится случай, еще успеют себя проявить. Плахов, оставшись без более удачливого соперника (между прочим, аргумент для следствия!), мог рассчитывать на выстраданное счастье. Притом мог и раньше, а замешкался (и чуть не упустил) потому, что был покорен заносчивой англичанкой. У тех (англичан) не поймешь, кто — кого. Хорошо, что сейчас оказалось не поздно получить Машино да. Откладывать дальше было бы непростительно. Они и не откладывали, хотя обстоятельства, как мы наблюдаем, складывались трудно. Не то, чтобы мешали, но заставляли отвлекаться.