Детский сад - Джефф Райман

На том берегу лошади-ломовики тянули огромный зеленый барабан.

Это прокладывался кабель. Скоро снова должны будут дать электричество. И будет металл, посланный назад по Каналам скольжения. Мир вновь обзаведется богатством, зальется сиянием огней. И будут подмостки — достаточно большие, чтобы на них ставить сцены из дантовского «Рая». А надобность в шахтах Антарктики отпадет.

«Четыре миллиарда часов; подсчет продолжается…»

Но и это все со временем пройдет. Вот она, впереди, панорама истории, хотя изучать ее суждено уже кому-то другому.

Все проходит, все в итоге исчезает, растворяется в небытии. Но это не так важно в том случае, если речь идет о чем-то по-настоящему хорошем и достойном: конец все равно будет счастливым.

Мы могли бы жить в Антарктике, любовь моя. Могли бы навещать твою маму, а ты бы по-прежнему пела, пусть даже для собак в упряжке. Могли бы убежать в Шотландию и сделаться там овцеводами в пропахших дымом старых свитерах. А то и жили б как жили, пока бы вконец друг дружке не осточертели.

А могло бы сложиться и так. Ты бы сделалась знаменитостью, а я стояла бы за кулисами и затаив дыхание внимала твоей музыке под гром оваций.

Концовки мало что значат. Значение имеют лишь те моменты, когда мир делает очередной вдох; а это всегда именно сейчас. И тут над мостом Ватерлоо снова всплыл воздушный шар, на этот раз на фоне заката. Свет гаснущего дня отражался от его круглых черных щек. Восходя в небо, он постепенно отдалялся — влекущий сам себя и влекомый ветром. Созданный другими, он тем не менее был абсолютно ото всех обособлен. «Вот так и я», — поймала себя на мысли Милена. Было видно, как из висящей снизу корзины оживленно машут руками люди. Серпантином вились цветастые узкие ленты (свадьба, что ли?). Милена помахала в ответ и увидела себя со стороны, как будто она сама была тем воздушным шаром. Она увидела далекую крохотную фигурку на мосту, которая приветственно махала вслед шару.

«Десять миллиардов часов; подсчет продолжается…»

А ведь впереди еще столько всего. Семнадцать лет… Жить остается еще столько же — лет семнадцать, от силы восемнадцать. Пора, пора посвятить себя делу. Милена пошла, словно отмеряя шаги. Время, вот в чем проблема. Она-то по наивности считала, что может его контролировать. Куда там! Наоборот: это оно, время, взметает ее, как сухой листок, несет по ветру сквозь жизнь — теперь уже без Ролфы — и будет так нести до конца дней. Однако и то, что она успеет сделать, навечно пребудет с ней и уже никуда не исчезнет, даже если наступит конец света. Вот только его и можно будет назвать настоящей концовкой.

«Двенадцать миллиардов часов; подсчет продолжается…»

Милена шла, пятясь назад, чтобы не расставаться взглядом с последними лучами солнца. Сама того не замечая, она тихонько напевала:

Эта песня — скулеж,

Его лапы шагают туда же, куда твои ноги.

Но на морде его

Иногда появляется грусть.

А где-то там, подобно дождевым каплям, искрились и звенели голоса Консенсуса, взывая:

Ролфа Ролфа

Ролфа Ролфа

Ролфа

То были голоса детей, страдающих, бесприютных, истосковавшихся по любви. И они возглашали:

«Она хочет услышать твою музыку. Короне Мира угодно, чтобы ты пела».

И схема сама собой сложилась в мысль и изрекла, как будто в некотором удивлении: «В самом деле? Что ж, ладно». Это была схема, в свое время привычная к пению в темноте и порождению музыки из безмолвия.

Сверкнула вспышка умозрительного света.

Он поглощал, ослеплял, и его сполохи рассеивались, подобно призрачным херувимам.

Вместе со светом грянул грандиозный, вселенской мощи аккорд, населенный сонмом голосов и инструментов; звук, подобный не то началу, не то концу света. Звучание сопровождалось исполинским эхом. И вот из ниоткуда начал взмывать голос — вначале невесомо тихий и невыразительный, словно звон тишины в ушах:

В конце мое начало.

Скрытая мысль вторила словам, как удару вторит острие:

«И вот он, конец Комедии, и музыка в нем та же, что и в начале».

При этом очнулся некто, способный оркестровать мысль и ощущения. Слепящий свет как будто унялся, давая возможность зрению привыкнуть к нему. Причудливыми бастионами и горными кряжами величаво громоздились облака, уходя слой за слоем в запредельную даль, пронизанную снопами света, перемежающегося с полыньями теней и межоблачными расселинами, полными льдистого тумана. Поистине бесконечность света и простора, мир без конца и края.

Зрители почувствовали у себя на лицах ветер, и пульсацию крови в висках, и то, как врывается в легкие холодный воздух, — ощутили и прониклись ностальгией по собственной плоти. А из завес тумана бесшумной чередой выходили Ангелы — в темном, с покрытыми белым гримом, по-детски округлыми лицами. Ярко выделялись их черные одеяния, губы и обведенные глазницы.

Ангелы были Вампирами. Они выступали единым хором. Был здесь Т.-С. Элиот с зеленоватым лицом, чтобы было видно, что он болен. И мадам Кюри, лучившаяся потаенным светом своего открытия. На Лоуренсе Аравийском виднелись следы плетей; сестры Бронте покашливали, обнимая друг друга за талии. Какое-то время Вампиры Истории медлили, не решаясь вступить, и лишь подбадривали друг друга взглядами. Печать здоровья у них на лицах была неотличима от печати болезни.

И они запели:

All’alta fantasia qui mano possa…

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дать ровный ход.

И тут все разом словно схлынуло. Зрители канули в ночь, в иссиня-черное небо с россыпями звезд. Темнота, небо — все это было прежде света.

Любовь, что движет солнце и светила.

Под ритмичный бой барабанов воображаемая музыка подошла к твердому, четко оформленному финалу. Напоследок подумалось лишь, что та фраза прозвучала как предсказание: всем нам уготована жизнь в обители духа. Ролфа была свободна.

Дальше — тишина.

Для лучших вод подъемля парус ныне,

Мой гений в новое стремит свою ладью,

Блуждавшую в столь яростной пучине,

И я второе царство воспою,

Где души обретают очищенье,

И к вечному восходят бытию.

Пусть мертвое воскреснет песнопенье.

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА лицо Чао Ли Суня.

Волосы и бородка у него были черные, а жесткие узкие глаза улыбались. В общем, не блаженный старичок святой, а молодой повстанец-изгнанник из Китая, который так нравился женщинам.