Однажды в Африке - Анатолий Луцков

— Им давно наплевать, что миллионы их сограждан прозябают в нищете и мрут от болезней. До независимости все выглядело куда проще: у белых есть все, у черных — ничего. Теперь белые давно не у власти, в африканских странах их становится все меньше и скоро даже в городах на них будут смотреть как на редкость. А те, кто занял их место, будут жить по принципу, для постижения которого нет необходимости в университетском образовании: кто сумел отхватить себе кусок пожирнее, тот и прав.

Комлев подумал, что последняя фраза Чейза весьма актуальна и для объяснения происходящего в его собственной стране, и это напомнило ему давнишний разговор с Мфумо. Действительно, можно в какой-то мере сравнить колониальную власть в странах Африки с властью партийной верхушки на родине Комлева. Только в первом случае это были пришельцы с иным цветом кожи, а во втором — свои же плоть от плоти, но носители истины в последней инстанции. И когда ее, верхушку, власти этой лишили, править страной взялись те, которые испытывали сильное желание заняться именно этим и ничем другим, а эти самые «жирные куски» стали доставаться их окружению и всем тем, кто сумел оказаться в нужное время в нужном месте. Заводы и фабрики, недра земли, богатства морей, а также морские и речные суда (а это уже касалось и самого Комлева) в одночасье обрели новых хозяев. «Россия, в сущности, тоже в некотором роде Африка, — неожиданно подумал Комлев, — и слова этого Чейза, к сожалению, применимы и к нам. Кроме, конечно, положения „образованных“ в стране. У нас уличный уборщик получает в несколько раз больше, чем профессор, а в Африке наоборот».

В первый день прихода в порт Комлев впервые получил зарплату за свой судоводительский труд. И она оказалась, к его приятному удивлению, на две тысячи пондо больше, чем ему платил этот призрачный Интертранс, организованный «братвой». На авиабилет до Москвы ему бы ее вполне хватило. Со сладостной вкрадчивостью явилась и на миг завладела им мысль о том, что теперь самое время заказывать билет на ближайший самолет. А не полететь ли ему домой через Лондон? Путь длиннее, но интереснее. Соблазн был так велик, что ему надо было отвлечься, начать какую-нибудь ненужную и прямо судорожную деятельность. Комлев вышел на палубу. Он уже заметил, что в бывшей каюте капитана Форбса его временами охватывало просто обморочное беспокойство. Что это, эманация сознания ее бывшего владельца? Еще его удивляло то, что он мало радуется тому, что теперь у него есть деньги, а значит, больше свободы. Думать все-таки ему об отъезде или нет?

Матросы убирали палубу, брезгливо сметая все следы пребывания на ней пассажиров. У них с ними все время велась малозаметная, но непримиримая война. Пассажиров третьего класса, а особенно палубных, матросы считали безнадежными дикарями и язычниками, в пользу чего говорили валяющиеся на палубе и полу кают многочисленные сухие ошметки копченого крокодилового мяса вместе с кожей, которым они лакомились в пути, жареные в масле крупные муравьи, рассыпанные повсюду. На пристанях их продавали в жестяных банках из-под кухонного жира «Фимбо».

Что его здесь ожидает? Комлев напомнил себе, что вначале он всерьез дорожил оказавшейся мнимой неуязвимостью своего положения, которой располагал в качестве сотрудника тогда еще не разоблаченного Интертранса. Теперь же, после всего, что с ним произошло здесь, он чувствовал себя как полусонный Гулливер, которого опутывают со всех сторон лилипуты, и он это слышит. Он, конечно, может еще оборвать их тонкие бечевки, но не делает этого то ли из лени, то ли из глупого любопытства, желая знать, чем это все кончится. Сейчас Комлеву меньше всего хотелось бы говорить с Муго, но он мог затеять с ним ненужный разговор просто для того, чтобы как-то подчеркнуть свою власть. Поэтому лучше всего покинуть судно. У него есть время до вахты, и надо им распорядиться. В течение этого времени ему надо сходить в банк и внести на свой, совсем уже отощавший, счет часть полученных денег. Мысль об отъезде на время перестала беспокоить его, но не покинула совсем. Еще ему надо было позвонить и встретиться с Нанди, чтобы узнать что-нибудь о Мфумо.

Потом от Оливейры он узнал, что в машине произошла небольшая поломка, но механик Шастри не обещал ее устранить к завтрашнему утру. Нужна была какая-то важная деталь, и он сам отправился на судоремонтный завод, так как только там она могла быть изготовлена. Задержка с выходом в рейс здесь практиковалась и раньше. На небольшом черном квадрате, укрепленном на столбе у входа на причал, мелом писали дату и часы отхода. Прежнюю надпись стер Муго и сделал другую, а потом остановил такси и уехал в город. Возможно, эта отсрочка рейса ему была даже на руку. Вахтенным помощником сейчас был Нкими, и Комлев, не переодеваясь, отправился по своим делам. Он заметил, что когда неафриканец здесь появляется в служебной форме, на него смотрят более благожелательно. Он как бы больше не является чужаком в этой стране, а даже подчеркнуто причастен к ее жизни и делам.

В банке он сразу же встретил Фергюссона. Он словно поджидал Комлева. Он, как показалось Комлеву, с ободрительным любопытством оглядел его белую униформу и остался доволен выправкой своего банковского клиента. Фергюссон был любезен и даже откровенен. Так, он признался, что вначале немного подозревал Комлева в принадлежности к тем, кто отмывал деньги посредством фиктивного Интертранса. Потом быстро переменил тему.

— Я разговаривал с капитаном Форбсом. Он, кстати, наш старый вкладчик. Он вас хвалил, мистер Комлев, а на похвалы старик скуповат. Жаль, что ему пришлось уйти с парохода. Вам никто не пытался за это время как-то навредить?

Вопрос был неожиданным, и Комлев даже немного растерялся. Говорить всю правду почему-то не хотелось, врать — тоже.

— Были две попытки меня устранить, — сдержанно и даже с намеком на улыбку сказал Комлев. — Вначале на улице, потом на пароходе. Но прямых подозрений у меня ни на кого нет.

Фергюссон понимающе кивнул. Он, видимо, не любил задавать лишних вопросов и тут же вскользь сказал:

— Кстати, эта пара ваших соотечественников, которая здесь была, уже покинула континент. Мы имеем достоверные сведения. А их деньги под арестом, и они их, надеюсь, никогда не получат.

Он неожиданно посоветовал Комлеву закрыть счет, так как открыть новый он всегда успеет, а большую часть наличности перевести в дорожные чеки.

— Половина всей суммы будет в английских фунтах, а половина в долларах. Вдруг вам срочно понадобятся деньги, а банк по каким-то причинам не будет работать.

В его словах была какая-то недоговоренность, и на длинном тощем лице Фергюссона была странноватая улыбка.

«Он что-то знает», — с неясным беспокойством подумал Комлев и вспомнил того, другого англичанина, молчаливого и со всепроникающим взглядом, который присутствовал однажды при их разговоре.

Через час он на почте уже отправлял родителям триста долларов. «Вот удивятся, — думал он. — Придется идти отцу в районное отделение банка». Отец Комлева почти всю жизнь проработал бакенщиком на реке, перед пенсией смог работать только пристанским матросом, а теперь с весны и до поздней осени ковырялся с матерью на огороде, который полого спускался к речному берегу. Их бревенчатый домик был в далеком пригороде. Сейчас у них уже земля скована морозом и летают белые мухи, а отец, наверное, сидит у печки, в очках с треснувшим стеклом, и читает все ту же «Советскую Россию» с ее призывами к борьбе с антинародным режимом в стране. «Для них теперь любой режим будет антинародным, раз упустили власть из рук», — машинально подумал Комлев и с какой-то мечтательной нежностью вдруг представил себе и этот старый дом, где он жил до того, как поступил в училище, и где он помнил каждую выщербину на трех ступеньках немного покосившегося крыльца. А входную дверь с осени надо было немного приподнимать, чтобы она плотно закрылась.