Грозовой Перевал - Эмилия Бронте

Не переставая ругаться, он побрел в свою берлогу и унес с собою свечу. Я осталась в темноте. Раздумье, пришедшее вслед за моим глупым поступком, заставило меня признаться, что надо смирить свою гордость, обуздать бешенство и постараться устранить его последствия. Тут явилась неожиданная помощь в образе Удава, в котором я признала теперь сына нашего старого Ползуна: свое щенячье детство он провел в Скворцах и был подарен моим отцом мистеру Хиндли. Пес, кажется, тоже меня узнал: он ткнулся мордой прямо мне в нос — в знак приветствия, а потом стал торопливо подъедать овсянку, пока я ощупывала ступеньку за ступенькой, собирая черепки, и носовым платком стирала с перил брызги молока. Едва мы закончили свои труды, как я услышала шаги Эрншо в коридоре; мой помощник поджал хвост и прижался к стене; я прошмыгнула в ближайшую дверь. Собаке так и не удалось избежать столкновения с хозяином — как я догадалась по ее стремительному бегу с лестницы и протяжному жалобному вою. Мне посчастливилось больше: тот прошел мимо, открыл дверь в свою комнату и там заперся. Сразу после этого вошел Джозеф с Гэртоном — уложить мальчика спать. Я, оказывается, нашла прибежище в комнате Гэртона, и старик, увидев меня, сказал:

— Надо думать, хватит места в доме для обеих — для вас и для вашей спеси. Тут просторно, можете располагаться, и господь бог — увы! — будет третьим в столь дурном обществе!

Я с радостью воспользовалась предложением, и, бросившись в кресло у камина, в ту же минуту стала клевать носом и заснула. Сон мой был глубок и сладок, но слишком скоро оборвался. Мистер Хитклиф разбудил меня; он вошел и спросил в своей любезной манере, что я тут делаю. Я сказала ему, по какой причине так поздно не сплю, — ключ от нашей комнаты у него в кармане. Слово «наша» его смертельно оскорбило. Он объявил, что комната не моя и никогда моей не будет и что он… но не стану повторять его сквернословие и описывать, как он обычно себя ведет: он изобретателен и неутомим в стараниях пробудить во мне отвращение! Иногда я так на него дивлюсь, что удивление убивает страх. И все-таки, уверяю вас, ни тигр, ни ядовитая змея не могли бы внушить мне такой ужас, какой я испытываю перед ним. Он сказал мне, что Кэтрин больна и что виновен в ее болезни мой брат; и далее пообещал, что я буду замещать ему его заклятого врага и терпеть мучения, пока он не доберется до Эдгара.

Я его ненавижу… я несчастна без меры… я была дурой! Смотрите, ни словом не заикнитесь об этом при ком-нибудь на Мызе. Я вас буду ждать каждый день — не заставьте же меня ждать напрасно!

Изабелла".

Прочитав это письмо, я тотчас пошла к своему господину и сообщила ему, что его сестра поселилась на Перевале и что она мне написала, выражая сожаление о болезни миссис Линтон и горячее желание видеть брата; она молит, чтоб он поскорее прислал ей через меня весть о прощении.

— О прощении? — сказал Линтон. — Мне нечего ей прощать, Эллен. Вы можете, если хотите, сегодня же после обеда пойти на Грозовой Перевал и сказать ей, что я нисколько не сержусь, — но мне больно, что я ее потерял; тем более, что я никак не могу думать, будто она счастлива. Однако о том, чтобы мне ее навестить, не может быть и речи: мы разлучены навеки. Если она в самом деле хочет меня одолжить, то пусть убедит негодяя, за которого вышла замуж, уехать из наших мест.

— А вы не напишете ей? Хотя бы коротенькую записку? — попробовала я склонить его.

— Нет, — он ответил. — Это ни к чему. Мои сношения с семьей Хитклифа следует ограничить, как и его семьи с моею. Их надо пресечь совсем!

Холодность мистера Эдгара меня просто убила; и всю дорогу от Мызы до Перевала я ломала голову над тем, как мне вложить в его слова хоть немного сердечности, когда я буду их передавать; как смягчить его отказ написать Изабелле хоть несколько строк в утешение. А она, уж поверьте, напряженно ждала меня с самого утра: подходя садом к дому, я углядела ее в окне и кивнула ей, но она отпрянула, точно боясь, что ее заметят. Я вошла не постучав. Никогда не видела я ничего печальней и мрачней этого дома, когда-то такого веселого! Должна сознаться, на месте нашей молодой леди я бы хоть подмела у очага и стерла пыль со столов. Но дух небрежения, владевший всем вокруг, уже завладел и ею. Красивое ее лицо стало блеклым и равнодушным; волосы не убраны; локоны частью свисали на шею, остальные были кое-как закручены на голове. Она, должно быть, со вчерашнего вечера не притронулась к своей одежде. Хиндли не было. Мистер Хитклиф сидел за столом и перебирал какие-то листки, заложенные в записную книжку; но когда я вошла, он встал, вполне дружелюбно спросил, как я поживаю, и предложил мне стул. Он был здесь единственным, что сохраняло приличный вид; мне даже подумалось, что он никогда так хорошо не выглядел. Обстоятельства так изменили обоих, что человеку, не знавшему их раньше, он, верно, показался бы прирожденным джентльменом, а его жена — настоящей маленькой замарашкой! Она кинулась ко мне поздороваться и протянула руку за ожидаемым письмом. Я покачала головой. Она не поняла знака и проследовала за мною к горке, куда я подошла положить свою шляпу, и настойчиво шептала, чтоб я сейчас же отдала ей то, что принесла. Хитклиф разгадал, к чему ее ухищрения, и сказал:

— Если у вас что-нибудь есть для Изабеллы (а у вас, конечно, есть, Нелли), — отдайте ей. Вам незачем делать из этого тайну: мы ничего друг от друга не скрываем.

— Но у меня ничего нет для нее, — ответила я, решив, что самое лучшее — сразу же выложить правду. — Мой господин просил передать сестре, чтоб она теперь не ждала от него ни писем, ни визитов. Он шлет вам привет, сударыня, и пожелания счастья и прощает вам горе, которое вы причинили ему, но он полагает, что с этого времени между его домом и вашим все сношения должны быть прерваны, потому что они ни к чему хорошему не приведут.

У миссис Хитклиф чуть дрогнули губы, она вернулась на прежнее место к окну. Муж ее стал подле меня у очага и начал расспрашивать о Кэтрин. Я ему рассказала про ее болезнь столько, сколько сочла удобным, а он своими вопросами выведал у меня почти все факты, связанные с причиной болезни. Я по заслугам винила Кэтрин за то, что все это она сама на себя навлекла. И в заключение я выразила надежду, что он последует примеру мистера Линтона и будет избегать всяких сношений с его семьей.

— Миссис Линтон начала поправляться, — сказала я. — Прежней она никогда не будет, но жизнь ее мы отстояли; и если Кэтрин в самом деле что-то для вас значит, постарайтесь больше не вставать на ее пути; да, самое лучшее вам совсем уехать из наших мест. А чтобы вам на это решиться без сожаления, я скажу вам: Кэтрин Линтон так же не похожа на вашего старого друга Кэтрин Эрншо, как эта молодая леди не похожа на меня. И внешность ее сильно изменилась, а характер и того больше; и человек, которому по необходимости придется быть ее спутником жизни, сможет впредь поддерживать свое чувство к ней только воспоминаниями о том, чем она была когда-то, человеколюбием и сознанием своего долга!

— Вполне возможно, — заметил Хитклиф, стараясь казаться спокойным. — Вполне возможно, что твой господин должен будет искать опору только в человеколюбии и в сознании долга. Но неужели ты воображаешь, что я оставлю Кэтрин на его сознание долга, на его человеколюбие? И как ты можешь равнять мое чувство к Кэтрин с его чувством? Ты не уйдешь из этого дома, пока не дашь слова, что устроишь мне свидание с ней: хочешь ты или нет, все равно я с ней увижусь! Что на это скажешь?