Тайна голландских изразцов - Дарья Дезомбре

Он ел, не замечая, что ест, и от нечего делать рассеянно оглядывал камин. По бокам – простенькие копеечные изразцы с рисунком из розочек, а по центру – играющие дети. Ему показалась занятной разница между ними. А она была огромной. Цветы явно рисовались левой ногой в доме для бедных. Дети же и окружающий их пейзаж казались выписанными с величайшим вниманием к деталям. Их можно было разглядывать бесконечно, такая плитка сгодилась бы и для царских палат, вроде того же домика Петра Первого в Летнем саду. Контраст был так явственен, что он было решил, что изразцы принадлежат к разным эпохам, но, встав и приглядевшись к паре отколотых краев, понял – вряд ли. Та же толщина и патина, тот же угловой орнамент. Одна серия.

Он сел обратно и закинул в рот последний кусок бутерброда. Любопытный дом. Любопытный камин. И забыл об этом. До тех пор, пока однажды не прикатил на работу зря – был какой-то их католический праздник, который поляки истово соблюдали, а он оказался не в курсе и ткнулся носом в закрытую дверь. Посреди дня возвращаться обратно домой не хотелось. На минуту задумавшись, глядя на подслеповатые окна странного домика, он решил удовлетворить свое любопытство и узнать-таки, когда и для кого он был построен. Фламандцы все ж таки четкие ребята – не прошло и двух часов, как в архивах реестров по недвижимости он увидел год постройки – 1578 и первого владельца – какого-то еврея. Абрахама бен Менакена. Абрахам так Абрахам.

Вечером, наевшись Лесиных знатных щей – родную кислую капусту она покупала в русском универсаме, а грибы под страхом штрафных санкций собирала в парке прямо в центре города, – он сел перед старым гудящим компьютером и набрал имя странного еврея в Гугле, ничего особенного не ожидая. И ошибся. Менакен оказался широко известным парнем, но только в узких кругах. Он первый, как писал один профессиональный геммологический сайт, смог извлечь из алмаза его истинное сияние, сделавшее этот камень столь популярным. Доминиканские монахи считали Менакена колдуном и не сожгли только потому, что никто другой не владел волшебным искусством, а носить новые сверкающие бриллианты хотели все – от принцев до состоятельных буржуа. Абрахам и сам был богат, как принц: снаряжал на собственные средства корабли для отправки за исходным материалом – голкондскими алмазами, покупал дома и земли. Но, когда Фландрия начала затянувшиеся на восемьдесят лет кровавые разборки с испанской короной, все распродал, кроме одного-единственного домика на канале, и пропал. Причем с огромной по тем временам суммой денег…

Он замер перед экраном компьютера, как пойнтер, почуявший след. Неужели? Возможно ли, чтобы после всех этих долгих лет судьба наконец улыбнулась ему победительной улыбкой? Ему показалось, бриллиантовая пыль задрожала в воздухе, оставляя едва заметный сверкающий след сквозь века, след, который смог увидеть только он своим натренированным в бесконечных поисках глазом. Наконец-то!

«Итак, – размышлял он целыми днями, пока руки его были заняты сломом внутренних стен домика на канале, – наученный горьким опытом Менакен решает снова бежать, на этот раз из ставшего небезопасным Антверпена. У него очень много денег, и с собой их брать слишком рискованно в условиях неспокойных дорог военного времени. Он продает все, кроме этого домика. Почему? Что в нем такого, в конце концов?!»

Он умолил прораба – дюжего красномордого парня – оставить его ночевать на объекте. Придумал историю, что поссорился с женой и та не пускает его в квартиру. Прораб, сам убежденный холостяк, по-мужски ему посочувствовал и отдал ключи: в домике брать все равно было нечего, но от бывших хозяев, пенсионеров, остались железные кровати и старые, пахнущие сыростью матрацы. Почти две недели, едва дождавшись, пока поляки закончат работу, он спускался вниз и, вытащив всю накопившуюся за века рухлядь, долбил пол и обстукивал стенки. Безрезультатно. Уже на рассвете валился в постель и засыпал тяжелым сном без сновидений. А в течение дня, работая вместе с коллегами, внутренне клял себя за недогадливость: ему приходили в голову новые и новые места, где мог оказаться клад, и на следующую ночь он опять стучал, прислушивался, сверлил… А утром, потеряв надежду, возвращался на свой влажный продавленный матрац. И полякам приходилось кричать и колотить тяжелыми башмаками в дверь, чтобы его добудиться. Так, на исходе второй недели, когда почти все некапитальные стены были уже разрушены, он, с трудом встав с постели, спустился, качаясь, на первый этаж и вновь, будто впервые, увидел его. Камин. Теперь он стоял посреди дома со сломанными перегородками, будто широкая белая колонна, и приглушенно блестел в утреннем свете.

И он вдруг как выпрыгнул в другую реальность, получив удар сильнейшей адреналиновой волны под дых – ну конечно! Старый дом действительно был как сундук, выстроенный с одной целью: спрятать этот огромный, несуразный в своем величии по отношению и к малюсенькой комнатушке, да и ко всему остальному жилищу камин! А сам камин был запрятанной в сундуке бело-голубой драгоценной шкатулкой, в которой хранятся сокровища. Он стоял так некоторое время, пока не очнулся от матерных криков поляков с улицы и не поспешил открыть дверь. Бригада ввалилась внутрь, честя его на чем свет стоит, а прораб сказал: «Сегодня отколупаешь изразцы. А завтра разберем камин». Он вздрогнул: уже?! Но по крайней мере на сегодня камин был в его распоряжении, и он как можно бережнее отделял плитку от основы. Прораб, оглядев скромные результаты его трудов перед обеденным перерывом, недовольно крякнул. Но он пообещал закончить вечером один, и прораб согласно кивнул: раз так, ладно.

Вечер тянулся до бесконечности, он не мог дождаться, когда рабочие во главе с прорабом покинут стройплощадку. И выдохнул, казалось, впервые за день, лишь закрыв наконец за ними дверь. А потом медленно обернулся, чтобы взглянуть на серый, с остатками крепящего раствора и кажущийся голым за отсутствием изразцов камин. Перед ним была целая ночь вместе с его будущим богатством, ведущим к совсем иной жизни, полной счастья и любви.

Сначала он простукал весь камин по окружности. Потом, так и не расслышав более глубокого звука, который должен был указать на тайник ювелира, решил просто-напросто разобрать монстра, что оказалось нелегко: старинная, редкостного качества кладка поддавалась с трудом, особенно сильно бить он не решался – можно было попасть в нечто хрупкое и крайне дорогое. Полная луна взошла на небо, потом побледнела, и ее сменил золотисто-розовый восход…

А когда на следующее утро прораб вошел в дом, он увидел покрытый густой красной пылью пол, груду старых кирпичей на месте камина и лежащего на этой груде человека с воспаленными глазами в грязной и потной одежде. Человек не поздоровался. Казалось, он вообще не увидел начальства: с трудом встал и, покачиваясь, вышел из дома. И, несмотря на неоднократные оклики, медленно, неровным шагом ушел по залитой утренним светом улице, где с одной стороны горделиво выставляли ровненькие фасады узкие фламандские домики, а с другой плескалась еще не освещенная солнцем сонная вода канала. Прораб пожал плечами – вернется.

Жена, увидев его на пороге, охнула и долго, как пятилетнего, отмывала в душе, где он спустился по мокрой, нагретой горячей водой кафельной стене. И надеясь, что вода, текущая по лицу, сможет скрыть истерику, плакал. Жена, в напрочь промокшем халате, нашептывая что-то нежное, мылила ему голову, потом ополоснула ее, смыв с пеной и слезы, и уложила в постель. А он бессмысленно таращился вверх и думал, что все кончено. Марина, качая бедрами, уходила от него прямо по плохо побеленному потолку, и в этом маятниковом раскачивании был не призыв, а напротив, отрицание: нет-нет-нет. Никогда нам не быть вместе, никаких горячих ночей в пятизвездочных отелях и завтраков на террасе с видом на Женевское озеро, никаких лобстеров с шампанским. Нет-нет-нет, жалкий неудачник. Табуретка и крепкая веревка – вот и все, что тебе нужно, дурачок.