Тайный дневник Михаила Булгакова - АНОНИМYС

Для полноты счастья только поноса и не хватало, тем временем думал про себя Иван Андреевич. Впрочем, на этот счет зарекаться не приходилось, потому что живот болел не просто так и не сам по себе, а как-то уж слишком многообещающе: раз примерно в три минуты там что-то екало и взмывало, а потом еще и обрушивалось вниз с удвоенной силой. При этом все попытки сходить в туалет заканчивались крахом и конфузом, то есть организм категорически отказывался идти по большой нужде, как, впрочем, и по малой.

Конечно, по-хорошему следовало бы отправиться к врачу и с милицейской прямотой пожаловаться на безобразное поведение организма. Но о каких, скажите, врачах может идти речь, если в столице до сих пор не изжиты воровство и бандитизм, и каждый день здесь в ужасных количествах грабят и даже убивают? При том, что убивают не только в разбойных целях, но и на бытовой почве. При этом бытовые убийства совершают не закоренелые преступники, а рядовые сознательные пролетарии. И убивают они, как правило, не каких-то там эксплуататоров, а таких же точно пролетариев, чистых, как слеза ребенка, а в лучшем случае – крестьян, приехавших в столицу спасаться от голода. Почему, вы спросите, происходит такое, прямо скажем, безобразие и вандализм? Очень просто: пролетарии, почуяв, что настала их власть, совершенно перестали стесняться в своих порывах и начали делать то, к чему у них всегда лежала душа и что им не разрешали раньше Уголовное уложение Российской империи и десять заповедей Моисеевых – особенно же за номерами шесть, семь и восемь.

Поймав себя на такой контрреволюционной мысли, Сбитнев содрогнулся и запретил себе думать дальше в эту сторону. Иван Андреевич был человек опытный и здравый и понимал, что мысли такие могут считаться подсудными даже при только что начавшемся нэпе, а при военном коммунизме за них вообще можно было схлопотать пулю в лоб. Да, как ни грустно, Сбитнев не любил пролетариев – ни сознательных, ни бессознательных, ни любых других. Долгий опыт – а он начинал служить в уголовном сыске еще до Кровавого воскресенья – говорил ему, что в большинстве своем преступники вербуются вовсе не из высшего общества, не из всех этих графов и князей, а как раз из тех, ради кого все революции и делались, то есть из самых низменных сословий. Эту мысль, впрочем, он тоже запретил себе думать.

– Эге, – сказал тут себе Иван Андреевич, – так ведь и вовсе не останется мыслей, которые можно думать. И в голове образуется полная пустота.

С другой стороны, разве не для этого все революции и делаются – то есть для того, чтобы желудки граждан были полными, а головы пустыми? Так, во всяком случае, говорил в узком кругу преданных людей бывший их начальник, глава московской уголовки Карл Петрович Маршалк. Правда, говорил он это только до Октябрьского переворота, потому что потом говорить такое сделалось крайне опасно. Когда пришедшие к власти большевики стали шлепать контриков всего только за длинные языки, все быстро поняли, что можно говорить, а что нельзя.

К слову сказать, при большевиках Маршалк недолго продержался в уголовном розыске. Его сын служил у Корнилова, так что уже в 1918 году Карл Петрович сдал все полномочия и уехал сначала в Латвию, потом на Украину, а потом, кажется, и вовсе в Германию. Сбитнев, может, тоже бы куда уехал, вот только не было у него сына-контрика и никто его за границей не ждал. После отъезда Маршалка на должность главы московского угро был назначен героический матрос-балтиец Александр Трепалов, и стало совсем тошно.

Нет, Трепалов не хуже был любого сознательного пролетария, а может, и лучше даже. Но старые работники сыска привыкли к немного другой манере говорить, думать и действовать и хочешь не хочешь тосковали по старым временам.

Сбитнев такими глупостями не занимался, понимая, что он теперь в уголовке не так преступников ловит, как просто пересиживает тяжелые времена. Конечно, ВЧК могла взять за жабры кого угодно, хоть и сотрудника МУРа, но все же для этого требовались какие-никакие поводы. А таких поводов Сбитнев старался не давать.

Но, как всем известно, судьба не зря зовется индейкой – она имеет индейский, то есть вероломный характер и вовсе не требует никаких поводов, чтобы явить себя во всей красе. Вот и сегодня – не к добру, совсем не к добру заболел живот Ивана Андреевича, он как бы почувствовал, что ему, то есть животу этому, приходит окончательный и бесповоротный конец. Правда, вместо конца явились два гостя, чрезвычайно развязных и наглых, таких даже в Одессе на Привозе не каждый день отыщешь.

Случилось это вот как.

Часов около двенадцати в дверь неожиданно постучали, и, не дожидаясь ответа, в кабинет вошли два весьма примечательных субъекта. Первый, высокий и тощий, держал в глазу монокль, был одет в очень приличные серые брюки, белую нечистую блузу, а на голове его залихватски, как бескозырка, сидело серое кэпи. В целом же во всем облике первого визитера отражалось что-то до невозможности жульническое. Второй, впрочем, был немногим лучше. Толстенький, невысокий, одетый в потасканный концертный фрак, он делал пальцами неясные движения – то ли играл на воображаемом тромбоне, то ли собирался кого-то задушить.

Сказать, что Иван Андреевич удивился таким гостям, значит не сказать ничего. Ранее подобных субъектов ему доставляли только в наручниках, а теперь, извольте поглядеть, приходят сами.

– Что вам уго… – начал было Сбитнев и сбился. Ритуал у большевиков был обычно простой, пролетарский и формы вежливости самые минимальные, примерно такие, какими обмениваются между собой собаки на улице. Понятно, что, работая в большевистском заведении, Сбитнев пользовался большевистскими же манерами, а все старое и церемонное старался изжить, вырвать из себя с корнем. Поэтому он и сбился сейчас, и судорожно пытался сказать что-то более ясное, пролетарское. Конечно, буквально пролетарские слова произносить было нельзя – за такое могли и штрафом ударить, но в общем и целом в разговоре требовалась ясность, а не старорежимные поклоны и прискоки.

– Итак, с кем имею честь… – опять начал Сбитнев и опять сбился, потому что ни о какой чести в данном случае речи идти не могло. Может быть, следовало спросить, «с кем имею удовольствие»? Но и удовольствие, согласитесь, было тоже сомнительным. Главное, непонятно было, почему язык сам собой выговаривает какие-то дореволюционные фразы, когда отскакивать от него должны короткие и деловые, вроде собачьего лая, а также вопросов «что надо?» и «какого пса?».

– Чем обязан? – в полном отчаянии выговорил-таки Иван Андреевич.

Последнюю фразу можно было в какой-то степени считать компромиссом. От нее, конечно, за версту несло гнилой интеллигенцией, но все-таки ничего особенно дворянского и эксплуататорского в ней не наблюдалось.

– Обязаны, Иван Андреевич, очень обязаны. И не вы нам, а мы вам, – затрещал удивительный субъект в монокле. – Позвольте представиться – Александр Тарасович Аметистов, председатель Тамбовского общества друзей милиции.

– Что за общество? – опешил Сбитнев.

– Прекрасное общество, просто выдающееся, – отвечал Аметистов. – Помощь, поддержка и содействие нашим героическим органам. Тройки, трибуналы, суды Линча… Расстрелы, повешения, расшлепывания – в общем, работа творческая, как раз для молодежи.