Бедные-несчастные - Аласдар Грэй

— Как это незнакомые люди так быстро спариваются?-спросила я изумленно, и она ответила, что многие мужчины предпочитают незнакомых, потому что не могут спариваться с теми, кого хорошо знают. Большинство ее посетителей — женатые люди, а у некоторых есть еще и любовницы. Получается, что я как раз была Парню любовницей, хотя в Париже они называются мидинетками.

— Наверняка он кого-то себе нашел, пока там сидел, — сказала она. — Заведения постоянно несут убытки из-за непрофессионалок; если бы не любовь к своему делу, я бы давным-давно ушла на покой. Не думаю, что вы захотите остаться здесь навсегда, но многие брошенные женщины зарабатывают у меня достаточно, чтобы вернуться к Богу.

— Но не к моему Богу, — заметила я.

— Конечно нет, милочка. Я о католичках говорю.

Тут ворвался Парень. Он был в одном из своих диких состояний и потребовал разговора со мной наедине.

— Вы этого хотите, мичочка? — спросила Милли.

— Конечно! — ответила я.

С очень сухим выражением лица она отвела нас наверх, в эту прелестную комнатку, и там сказала (Парню):

— Из уважения к вашей подруге я не требую платы вперед, хотя это у нас принято; но если она каким-либо образом пострадает, вам придется заплатить столько, что не приведи Господь.

Это бьто сказано очень французским тоном.

— А ? — переспросил Парень с видом столь же смущенным, сколь и диким. Более лондонским тоном она сказала:

— Запомните, тут у стен есть уши, — и ушла, закрыв за собой дверь.

Он принялся расхаживать взад и вперед, произнося монолог, который звучал скорее по-библейски, чем по-шекспировски. Он говорил о Боге, о своей маме, о потерянном рае домашнего очага, об адском пламени, о вечном проклятии и о деньгах. Он сказал, что, украв у него пятьсот фридрихсдоров, я прервала цепь его удач, помешала ему разорить игорный дом и обманом избежала брака. Моя кража лишила бедняков значительных сумм, которые он собирался пожертвовать церкви и благотворительным организациям, лишила нас с ним дома в Лондоне, яхты на Средиземном море, охотничьих угодий в Шотландии и особняка в Царстве Небесном. И теперь, когда он больше не хочет жениться, когда он хочет, чтобы нас с ним разделяла пропасть шире самого Ада, он прикован жалкой нищетой к злодейке, которая низвергла его в Ад, прикован к женщине, к которой он теперь не испытывает ничего, кроме ненависти ненависти ненависти ненависти ненависти — презрения, отвращения и ненависти.

—Данкан, смотри, —радостно воскликнула я, распарывая подкладку жакета, — удача к тебе вернулась! Здесь банкноты Банка Клайдсдейла и северной Шотландии на пятьсот фунтов стерлингов — это то же самое, что пятьсот фридрихсдоров. Бог дал их мне, потому что знал, что непременно случится что-нибудь в этом роде, и я хранила их до крайней нужды, которая теперь и настала. Возьми их все! Возвращайся в Глазго, к твоей маме, к служанкам, которые оценят твою мужскую силу лучше, чем я, в любую церковь, какая только тебе приглянется. Будь снова свободен как птица — лети от меня прочь!

А он вместо того чтобы обрадоваться, попытался проглотить банкноты и одновременно выброситься из окна, но не сумел его открыть и ринулся в дверь, норовя нырнуть в пролет лестницы головой вперед.

К счастью, Милли подслушивала нас из соседней комнаты (в стенах этого отеля полно отверстий) и вовремя позвала на помощь работающих у нее женщин. Они навалились на него и влили ему в глотку ровно столько коньяку, сколько было нужно. Не так-то просто было посадить его на поезд до Кале. Как выяснилось, он вовсе не желал со мной расставаться, но сообща работа спорится, и мы его отправили. Милли уговаривала меня оставить у себя большую часть из пятисот фунтов, но я отказалась: Парень любит деньги куда сильней моего, и должен же он был получить награду за всю мою с ним парьбу. Теперь, сказала я, я буду зарабатывать на жизнь собственным трудом, чего никогда раньше не делала.

— Ну что ж, если вы этого и вправду хотите, милочка, — отозвалась она.

И вот я здесь.

Я больше не паразитирую! Вот уже три дня я зарабатываю себе на жизнь, делая свое дело насколько могу быстро и хорошо — не ради удовольствия, а ради денег, как большинство людей. По утрам я засыпаю, довольная тем, что угрохала сорок человек и заработала четыреста восемьдесят франков. Меня удивляет моя популярность. Конечно, Белл Бакстер — женщина великолепной наружности, но, будь я мужчина, тут нашлась бы для меня по меньшей мере дюжина еще соблазнительней: аппетитные пышечки, грациозные газели, темпераментные смуглянки. Милли рекомендует меня в нашей брошюре как «прекрасную англичанку (la belle Anglaise), которая сполна вознаградит вас за все тяготы (travail) Азенкура и Ватерлоо». Она следит за тем, чтобы я имела дело только с французами, потому что, говорит она, меня может смутить встреча с кем-либо из клиентов-англичан в последующей жизни. Их тоже, вероятно, она может смутить! По выходным дням их тут полным-полно — они требуют особых услуг от некоторых из наших девушек, которые в свободное время работают в «Комеди Франсез». Вчера вечером я наблюдала в окошечко за очередным представлением. Нашим клиентом был месье Заголизад — он всякий раз приезжает в экипаже, с черной маской на лице, которой не снимает никогда, хотя снимает все остальное. У него очень изощренные желания, за исполнение которых он платит бешеные деньги: сначала с ним надо обращаться как с младенцем, потом — как с новичком в школе-интернате, потом — как с юным солдатом, взятым в плен дикарями. Его вопли совершенно несоразмерны с тем, что с ним делают в действительности.

Моя лучшая подруга здесь — Туанетта, она социалистка, и мы часто говорим об усовершенствовании мира, особенно в том, что касается отверженных, как называет этих людей Виктор Гюго, хотя Туанетта считает, что у Гюго взгляд на мир tres sentimental' и что мне надо прочесть романы Золя. Обо всем этом мы беседуем в соседнем кафе — Милли Кронкебиль говорит, что нечего вмешивать политику в гостиничное дело. Вся умственная жизнь Парижа сосредоточена в кафе, и в нашей части города (тут находится и университет) есть кафе, посещаемые писателями, художниками и прочей ученой публикой, причем профессора ходят в одни кафе, а революционеры — в другие. Наше кафе посещают главным образом революционно настроенные hoteliers2, которые говорят, что богатых заставит раскошелиться только bouleversement de la structure totale*. Продолжу после. Кто-то пришел.

Дописываю письмо в прекрасном кабинете, где пахнет дезинфекцией и кожаной обивкой — прямо как дома. Сегодня мне внезапно пришлось покинуть «Notre-Dame» после двух часов жуткого смятения. А все дело в моем невежестве — придет ли ему когда-нибудь конец?

По очевидным причинам мы по утрам вставали поздно, но сегодня Милли постучала мне в дверь в начале девятого и сказала, что я мигом должна спуститься вниз, в Международный салон, где врач осматривает всех девушек. «Раненько», — ворчит про себя Белл, но вслух говорит:

— Иду, Милли. А что это за врач?