Охотники за сокровищами - Брет Уиттер

Ответственный за обустройство кабинета капитан О. К. Тодд со всей серьезностью отнесся к возможности выслужиться перед Верховным Главнокомандующим и лично выбирал все предметы обстановки. Когда Роример набросился на него с ругательствами, Тодд просто вышел из комнаты и позвал полковника Брауна, коменданта штаба Эйзенхауэра. Роример не побоялся поспорить и с ним: дорогие хрупкие вещи безо всякой охраны – разве это мудрое решение? Разве необходимое?

– В какое положение вы поставите генерала Эйзенхауэра, – нажимал Роример, – если станет известно, что он, вопреки собственным недвусмысленным указаниям, использует предметы искусства для нужд армии? Вот будет подарок для немецкой пропаганды, если она сможет сообщить миру, что генерал Эйзенхауэр присвоил себе предметы искусства из Версаля.

Он зашел слишком далеко. Браун побагровел, схватился за телефон и стал набирать командование Роримера:

– Посмотрим, что на все это скажет ваш генерал Роджерс!

Роримеру повезло, что Роджерса не было на месте, а полковник Браун не хотел его дожидаться. На следующее утро все предметы искусства были возвращены на место. О. К. Тодд получил персональную благодарность от Версаля за свое бескорыстие. Через несколько дней прибыл Эйзенхауэр, которому даже этот опустевший кабинет показался слишком большим и парадным, и он приказал разделить его стеной, отдав половину места своим секретарям. Все свелось к незначительному происшествию, будничному событию, которое, однако, могло стоить Роримеру звания. Как раз это и было проблемой: слишком многим он наступал на мозоли, слишком многих задевал, слишком много времени тратил впустую. В итоге все это изматывало не меньше, чем работа в музее.

Роример постарался не думать обо всех этих досадных случаях. Почти весь последний месяц он провел в регионе Иль-де-Франс, осматривая кольцо родовых имений вокруг Парижа. Великолепные комнаты шато потемнели, потому что ни немцы, ни американцы не знали, как правильно топить старые камины. В одной деревне четверо американцев, влюбившись в местных девушек, взяли и подарили им картины выдающихся мастеров. В Дампьере немцы устроили бар прямо под «Золотым веком», одной из самых знаменитых фресок Франции. Но все же Роример остался доволен путешествием. Ущерб был небольшим, и всеобщее воодушевление еще не иссякло. Вот, например, одна история, которая отлично иллюстрировала общее положение дел. В Дампьере немцы использовали знаменитые письма Боссюэ из местной библиотеки в качестве туалетной бумаги, но когда они ушли, библиотекарь нашел письма в лесу, очистил их и вернул в архив. Вот это была преданность делу! Вот это служба обществу!

Да и время было не то, чтобы думать о плохом. Стояло 26 ноября 1944 года – воскресенье после американского Дня благодарения, – и у Джеймса Роримера имелось немало оснований испытывать благодарность к судьбе. После недель, потраченных на споры, требования и мольбы, из Тюильри наконец убрали военную технику и официально открыли сад для публики. Затем и Лувр распахнул свои двери. Там, где два месяца назад слышен был только звук шагов Роримера, теперь звучали голоса посетителей. Впервые за почти 150 лет парижане могли увидеть гобелен из Байё. Две недели назад Роример приезжал с генералом Роджерсом на официальное открытие выставки, и вот он снова шел по этим залам. Сердце Парижа снова билось, и Роример не мог не думать о том, что и он внес в это свой вклад.

Ему нужно было чем-то воодушевиться, потому что остальная работа шла медленно. Со стороны Париж казался величественным и сильным, но изнутри его опустошили нацистские кражи и погромы. Хитроумному Жаку Жожару и «хорошему нацисту» графу Францу фон Вольф-Меттерниху удалось спасти французские государственные собрания, но частные коллекции были полностью разграблены. До войны большая часть художественных сокровищ Парижа была в руках меценатов. Ротшильды, Давид-Вейли, Розенберги, Вильденштейны, Зелигманы, Канны – все они были евреями. По нацистским законам евреям не разрешалось владеть собственностью, так что коллекции были конфискованы Германией. Когда немцы ограбили богачей, они переметнулись на еврейскую буржуазию рангом пониже, затем на еврейский средний класс, а затем на каждого, чье имя походило на еврейское или кто владел чем-то, на что положили глаз фашисты. И началось настоящее мародерство: немцы взламывали двери и тащили все ценное – мебель, предметы искусства, даже матрасы. Жожар подсчитал, что всего было украдено 22 тысячи произведений искусства.

И пока что Роримеру не удалось выследить ни одного. Все свои архивы нацисты забрали с собой или уничтожили. Жертв было не найти: они либо бежали, либо сгинули в фашистских концентрационных лагерях. Свидетели не давали показаний. Война террора схлынула, на улицах уже не брили наголо женщин и не казнили подозреваемых в коллаборационизме, но вера в новый порядок еще не установилась. Парижане боялись говорить – это было слишком рискованно и не сулило, по крайней мере в ближайшем будущем, никакого вознаграждения. Так что простые жители города предпочитали потягивать вино да помалкивать.

Немногим лучше справлялось со своей задачей французское музейное сообщество. 29 сентября 1944 года состоялась первая встреча группы, назвавшей себя Комиссией по возвращению предметов искусства. Главой комиссии стал Альбер Энро, покровитель искусств и один из главных контактов Жака Жожара во французском Сопротивлении. Секретарем – мадемуазель Роза Валлан, помощник Жожара, отвечающая за музей Жё-де-Пом. Так Роример в очередной раз убедился: кто бы ни руководил страной, значительная часть власти всегда останется в руках его приятеля Жожара. И все же даже при всем влиянии Жожара комиссия была официально признана правительством только два дня назад, 24 ноября. Насколько Роримеру было известно, особо продвинуться в поисках предметов искусства им тоже не удалось.

Так что закончив осматривать Лувр, он зашел в кабинет своего старого друга. Близилось время закрытия, последних посетителей поторапливали покинуть музей, но директор, как всегда, сидел за своим столом. Этот человек был неутомим.

– Это успех, – поздравил Роример Жожара.

Люди часами стояли в очередях, чтобы увидеть гобелен из Байё, готовые платить десять франков за вход (около двадцати американских центов). Бесплатно пускали только военных.

– Публика рада, что снова открываются выставки, – ответил Жожар.

– И все же никто, кроме сотрудников музея, не знает, сколько сил ушло на то, чтобы эта выставка состоялась.

– То же самое, Джеймс, творится и повсюду вокруг. Наверняка и молочники жалуются, что никто не понимает, чего им стоит привозить на рынок молоко.

– А американские солдаты жалуются на то, как трудно стало покупать духи, ухаживая за парижскими девушками. Некоторые торговцы даже смеют требовать за них деньги!

Жожар рассмеялся:

– Вот мы, парижане, совсем не хотим шутить над американцами. Да, мы жалуемся, но наши воспоминания об оккупации все еще слишком живы, чтобы не ценить вас. Даже если мы больше не готовы отдавать вам все бесплатно.

Они еще немного поговорили о городе и о выставке. Они стали настоящими друзьями, их связывала не только общая работа, но и взаимная симпатия. И все же как только выдался удачный момент, Роример перешел к делу и спросил, чем он может пригодиться музею.