Холм грез. Белые люди - Артур Мейчен

Откинувшись в кресле и никак не желая просыпаться, Луциан ясно представлял себе ту памятную ночь. Одновременно с бурей, поразившей его в детстве и ожившей сейчас в памяти, дождь с силой ударил в ставни городского жилища Луциана, и хотя на прилегающей к дому серой улице не было ни одного дерева, Луциан отчетливо услышал скрип ветвей. Мысли его смутно блуждали где-то вдали. Словно человек, пытающийся вслепую пробраться в темноте по чужой квартире, он нащупывал в памяти некий ускользающий образ. Сомнений не было: если сию же минуту он выглянет в окно, то картина давнишней бури чудесным образом вновь предстанет перед ним. Он увидит не изогнутый ряд однообразных двухэтажных домишек с белыми ставнями в окнах вторых этажей, не игру света и тени, не грязные лужи, в которые с плеском падают струи дождя, перемешанные с янтарным полусветом ближайшего фонаря, – нет, он увидит вольный лунный свет, изливающийся на милые его сердцу места, призрачное кольцо гор и лесов, возвышающееся вдали, и родную лужайку с раскачивающимися на неистовом ветру деревьями, что лежит под окном его детской.

Луциан улыбнулся своим мыслям – в его неспешных мечтах картины детства казались такими реальными и доступными, а ведь на самом деле все это осталось далеко позади, как декорации давно сыгранной и забытой драмы. Как странно, что после всех этих лет, полных труда, тревог и неожиданных перемен, он все еще думает о себе так, словно его сегодняшнее естество составляет единое целое с тем маленьким, немного испуганным мальчиком, который выглядывал из окна отцовского дома в ненастную ночь. Это было так же странно, как если бы он увидел в зеркале чужое лицо и при этом знал, что то лицо – его собственное.

Воспоминание о родном доме потянуло за собой воспоминание о родителях, и Луциану показалось, что если сейчас громко позвать маму, то она наверняка появится. Однажды точно в такую же ночь, когда с гор пришел ураган, в их саду упало дерево, и его ветви с грохотом обрушились на крышу дома. Луциан проснулся в испуге и позвал маму. Мама пришла, утешила и убаюкала его. И вот сейчас, прикрывая глаза, он видел перед собой светлый овал ее лица, озаренный дрожащим пламенем свечи, – мама вновь склонилась над его кроватью. Он уже не был уверен, что она умерла, – это воспоминание казалось ему коротким дурным сном.

Луциан говорил себе: я заснул, мне снились беды и горе, а теперь я могу забыть обо всех тревогах и страхах. Он хотел вернуться в счастливые дни детства, в родные места, исчерченные знакомыми, безопасными тропами. Кипа бумаги по-прежнему лежала перед ним – когда наконец удастся пошевелиться, он перечтет свой труд. Луциан никак не мог сообразить, о чем он писал, но был уверен, что на этот раз у него получилось все и он наконец закончил свою многодневную работу. Скоро он зажжет свет и испытает истинное наслаждение, которое можно получить только от завершенного акта творчества, но сейчас ему хотелось еще чуть-чуть побыть в темноте и побродить по пахнущим сладким сеном полям, прислушиваясь к пению прозрачного ручья, журчащего под могучими дубами.

Должно быть, наступила зима – Луциан слышал шум дождя и ветра, скрип деревьев. Но в прежние дни он больше всего любил лето. В сумерках белый куст цветущего боярышника казался ему спустившимся на землю облаком. Луциан часами простаивал в укромной долине, надеясь услышать песню соловья – утешиться в сгущавшихся сумерках его голосом, который оживлял все вокруг. После долгих лет жизни в пустыне города до Луциана вновь донесся запах полевых цветов, а с ним пришли и страстная тоска, мечты, надежды, и краски заката, и преображенная ими земля. Там, у подножия холма, начиналась хорошо известная Луциану тропинка. Свернув с узкой зеленой дорожки и постепенно поднимаясь вверх, Луциан шел вдоль безымянного ручейка, вряд ли достигавшего фута в ширину, но шумевшего не хуже любой реки. По дну его перекатывались камешки, тень деревьев нависала над быстрой водой. Потом Луциан пробирался через высокую луговую траву к зарослям лиственниц, тянувшимся от холма до холма и переливавшимся нежной зеленью. Легкий сладкий запах поднимался от них к разрумянившемуся небу. В лесу тропинка принималась кружить, то и дело сворачивая и извиваясь, под ногами пружинили широкие, мягкие иголочки прошлогодней хвои, чуть одурманивал запах смолистых шишек. Постепенно тени сгущались – приближалась ночь. Было совсем тихо, но, остановившись и прислушавшись, Луциан различил тихую песнь родника – она звучала слабым отголоском горной реки. Как странно было глядеть на лес, где сначала отчетливо, словно колонны, выделялись прямые высокие стволы, потом все заволок переливчатый сумрак, а следом за ним опустилась кромешная тьма. Луциан вышел из зеленого облака лиственниц и расплывчатых теней и очутился в своей самой любимой лощине, с одной стороны укрытой стеною деревьев, а с другой – оттененной высоким сизоватым торфяным холмом, четкой черной линией поднимавшимся к вечернему небу. При свете первой звезды на самой вершине холма расправлял шипы коварный куст терновника.

Луциан вновь шел по любимым с детства долинам, уходя от дороги к загадочным крутобоким холмам. Он пробивался сквозь лесные тени и спускался в глубокие лощины – девственные и таинственные, закрытые для всех, кроме него. Он входил в расщелину, не зная, куда она его приведет, надеясь найти путь в сказочную страну, в заповедный лес, в те неведомые земли, о которых смутно мечтает каждый мальчишка. Луциан не представлял, где находился в тот или иной момент. Долина круто уходила вверх, и высокие живые изгороди казались темным сводом над его головой. Волшебный папоротник рос изобильно и щедро на темно-красной земле у подножия берез и каштанов – он обвивал их, как резной узор обвивает капитель храмовой колонны. Долина терялась в темном колодце гор, словно в шахте, а затем вновь появлялась на границе известняковых скал. Наконец Луциан взобрался на откос и оглядел места, которые на миг показались ему землей его грез – таинственным царством с неведомыми горами и долами, золотыми равнинами и сияющими в свете солнца белыми домами.

Он вспомнил о крутом склоне холма, где густой папоротник переходил в лес, о пустошах, где западный ветер пел над зарослями золотистого можжевельника, о тихих кругах, расходящихся на глади озера, о ядовитом тисовом дереве, растущем в самой глубине леса и роняющем розовые лепестки со своих ветвей на рыхлую землю. Как он любил сидеть у лесного озера, со всех сторон закрытого нависшими вязами и черноствольной ольхой! Порою дерево роняло в воду лист или засохшую ветвь, и тогда к берегу бежала легкая зыбь.

Колдовство древнего леса и все его запахи разом вернулись к Луциану. Пройдя речную долину, он вступил в живописную горную расщелину, затем долгое время поднимался все вверх и вверх, прислушиваясь к тихому шепоту листьев в теплом летнем воздухе. Порой Луциан оглядывался, пытаясь проследить путь, пройденный им от прихотливо извивавшейся внизу реки, что петляла по узким лесным долинам, вбирая в себя текущие с вершины холма ручьи. Эти ледяные ручьи текли от безвестных могил, в которых римские легионеры ожидали зова трубы, а там, где ручьи впадали в реку, печные трубы серых фермерских домов украшали неподвижный воздух синими венками дыма. Луциан шел все выше и выше и наконец очутился на широкой римской дороге. Добравшись до края окаймлявшего ее леса, он увидел зеленые волны, вздымавшиеся, опадавшие и постепенно разглаживавшиеся у кромки долины. Вдалеке поблескивало желтыми отсветами море. Луциан смотрел на лес и думал о покинутом древнем городе, который со временем выродился в деревеньку на опушке леса, о стенах, некогда опоясывавших этот город, а теперь по верхушку ушедших в дерн, об остатках древнего храма, ныне целиком поглощенного землей.