Закон Ордена - Петр Гурский

– Какого вы рода мо…

Договорить он не успел. Спустя один удар сердца уже хватал воздух, словно выброшенный на берег карп, а Дунтель уже уходил прочь.

Вояки трясли оружием, но никто не вздумал напасть. Бомол услышал жуткий крик: пикинер упал на

колени и схватился за свое горло так, будто хотел вырвать его. Из глаз потекла кровь, залила лицо. Второй пикинер всунул пальцы в рот, чтобы разодрать его, сделать шире, будто так смог бы пропустить в грудь больше воздуха. И его глаза кровоточили.

Дунтель посмотрел на Рахта и, не переставая улыбаться, медленно поднял ладонь, опустил. Рахт испустил дикий вопль, упал и, держась за лицо, свернулся калачиком на мостовой.

– Должен быть еще один, – заметил Дунтель, но его голос утонул в истошном вое жертв.

Он окинул взглядом протянутые к нему острия копий и топоров. Держащие их мужчины с косами колебались. Они еще не отступали, но уже и не грозили – скорее, пытались отгородиться сталью.

Улыбка пропала с лица Дунтеля, сменившись печалью.

– Вы убили летуна и решили, что умеете убивать чудовищ, – выговорил он так тихо, что слова его смог разобрать только паяц, читавший по губам.

Паяц вдруг потерял Дунтеля из виду. Тот появился в кругу воинов, поднял руку, растопырил пальцы и легко, почти неуклюже провел черными ногтями по щеке ближайшего мужчины. Топор вывалился из широкой ладони, внезапно расширились ноздри. Мужчина схватился за лицо.

Сталь лязгнула о камень брусчатки.

Остальные не стали ждать. Несмотря на то что Дунтель обещал им жизнь, вояки бросились наутек, размахивая косами. Кое-кто отшвырнул оружие.

Дунтель задумчиво наблюдал за ними, пока те не скрылись из виду.

Паяцу потребовались все силы, чтобы высвободиться из-под исполинской бабы, придавившей его к окну. Конечно, зрелище предстало забавное, но не стоящее того, чтобы предпочитать его пиву. В конце концов, у той банды с самого начала не было ровно никаких шансов.

Нужно потерять рассудок, чтобы задираться с кем-нибудь вроде Дунтеля. Что они о себе возомнили?

Паяц усмехнулся, видя, как бледнеют кузнецы. Женщина неподалеку прижала ладони к ушам, не в силах выносить то, что доносилось из-за окна.

Паяц вернулся к треугольному столу, взялся за кружку и, вслушиваясь в истошный вой умирающих, с наслаждением выпил пива.

И снова тот сон наяву. Над башней распростерты драконьи крылья. Они мощно гонят воздух, вздымают клубы пыли.

Перед ним когда-то красивое, а теперь перекошенное от ненависти лицо старой сагини.

– Кладия, он – никто. Поняла?

– Мама, я его люблю.

Лицо Кладии. Лицо ее матери. Все пропадает в пыли.

– Ты придешь? Я буду ждать, – говорит Кладия.

Он не пришел. Качая головой, над ним склонился старый маг.

– Он пробовал отравиться, – сказал маг – будто забыл, что сам и предложил вытяжку из шарета.

Она казалась такой красивой, когда пообещала, что будет ждать.

– Он пробовал отравиться, – говорил маг, а слова умирали, растягивались, мерзли, пройдя колодец памяти.

Дракон колышется, мерцает в потоках тепла. Его каменные шпоры величиной с людскую голову.

– Мама, я люблю его.

– Так и запрем тебя в башне.

Скрипит стальная дверь, кричит Кладия. В клубах пыли дракон поднимается в воздух. Его крылья огромны. Они заслоняют солнце.

В башне снова появляется узник. А дракон выжигает землю вокруг.

Потом перед глазами – бутылка водки.

– Поговорим? – предлагает ей Кестель.

Он вынырнул из мертвящей дремы. В комнате было темно. Он зажег свечу и вышел на деревянный балкон. Наверху по-прежнему была ночь. В подземельях ночь была всегда. Письмоводительница сказала бы, что сейчас «ночная пора». Может, оно и вправду имеет значение.

Кестель не знал, что поделать с собой. Он не хотел оставаться в одиночестве. Потому он вернулся в номер и открыл шимскар.

Кестель не ощутил ничего, кроме усталости. Да он и никогда не ощущал ничего иного, когда глядел на амулет. Кестель никогда не позволял себе большего. Тоска терзала невыносимо.

Кладия на рисунке выглядела именно такой, какой ее помнил Кестель. А может, он уже и не помнил, а лицо с амулета вытеснило воспоминания? Кладия уже столько времени в заточении и, наверное, уже потеряла всякую надежду. Говорят, что башня сильно меняет женщин: усеивает лицо морщинами, кривит горечью губы, заставляет глаза поблекнуть, а тело – увянуть.

Но Кестелю было все равно.

Он хотел почувствовать ее рядом – дотронуться, ощутить запах, рассказать ей про все и смотреть на то, как она слушает. Он хотел слушать то, как она говорит, и держать ее ладони в своих. Он хотел ее такой, какой помнил, либо такой, какой она стала, – все равно. Он хотел Кладию – ее и только ее.

Скрутило желудок. Кестель стиснул ладонь на медальоне. Всего лишь шимскар, возвращающий силы. Кестель бросил его в мешок. Кестель хотел женщину – хотел ощутить ее запах и вкус.

Кестель сошел вниз. Коридорный поклонился – как обычно для таких типов, подобострастно и чуточку нагло. Дежурил не тот тип, кто был прошлой ночью, но все равно он выглядел фамильярным нахалом.

– Господину угодно чего-нибудь?

– Женщину.

– Особые предпочтения?

– Я хочу, чтобы она была доброй.

– Доброй? – выщерив в улыбке зубы, повторил коридорный.

– Да. Не вульгарной бездушной курвой, а доброй и деликатной.

Кестеля начала злить ухмылка коридорного, но тот вовремя сориентировался.

– Именно такая и будет, – почтительно заверил он. – Я пришлю ее вам через десять минут. Стоимость будет включена в счет. Если вы захотите, можете добавить ей сами.

Кестель поднялся к себе и, дожидаясь, встал у окна. Он уже решил, что сейчас спустится и открутит коридорному голову, как пришла женщина.

– Можно мне? – тихо и робко спросила она.

Кестеля бросило в дрожь.

Она была красивой. Быть может, хотела что-нибудь рассказать, показать, насколько она добрая, но не успела – Кестель сразу принялся раздевать ее.

Когда она ушла, сжимая в ладони половину золотой монеты, Кестель, наконец, по-настоящему уснул. Женщина была красивая… гибкая… и дорогая. Он об это узнал назавтра, проверяя свой счет.

И да, была доброй.

Подарила немного сна.

Самую малость.

Но хватило и этого.

– Я должна была. Попросту должна, – сказала Виана.