Федерико Гарсиа Лорка. Стихотворения. Проза. Театр - Федерико Гарсиа Лорка
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дамы и господа! Я выстроил три арки и неловкой рукой возвел на пьедестал музу, ангела и дуэнде.
Муза бестрепетна: туника в сборку и коровьи глаза, обращенные к Помпее, на носатом челе, которое учетверил ей добрый друг ее Пикассо. Ангел теребит кудри Антонелло да Мессины, тунику Липпи и скрипку Массолино или Руссо.
А дуэнде… Где он? Арка пуста – и мысленный ветер летит сквозь нее над черепами мертвых навстречу новым мирам и неслыханным голосам, ветер с запахом детской слюны, растертой травы и покрова медузы, вестник вечных крестин всего новорожденного.
Маска! Дух африканских оргий!
Вот он, ряженый! Пляшет в Нью-Йорке!
Все исчезло: и заросли перца,
и стручков зажженные спички,
и красные туши верблюдов,
и лучи лебединых крыльев.
И пришла пора мертвечине:
расплющенному котенку,
ржавчине на металле
и пробковой тишине.
Это праздник мертвого зверя
под ножами сквозного света,
бегемота на пепельных лапах
и косули с бессмертником в горле.
Без копья в восковой пустыне
пляшет ряженый. И полмира —
гладь песка. И другие полмира —
ртутный блеск и слепое солнце.
Маска! Дух африканских оргий!
Страхи, дюны и змеи в Нью-Йорке!
* * *
Небо стыло в беленых ущельях.
с голосами умерших в навозе.
Небо было пустым и чистым,
в синем пухе незримых гор,
и, сметая росточки песен,
растеклось по бутылям соков,
просочилось в паузы маршей
и плеснуло битым стеклом.
И пока китаец на крыше
о жене вспоминал и плакал
и банкир манометром мерил
глухоту жестокую денег,
вышел ряженый к Уолл-стриту.
Это лучшее место для пляски —
колумбарий, где взгляд выцветает.
Эта нить между сфинксом и сейфом
сердце наших детей прошила.
Пляшет дикость и обнимку с машиной
и не помнят извечного света.
А забудь колесо свою форму —
унеслось бы со стадом мустангов,
и случись чертежам загореться —
стая окон спугнула бы небо…
Это лучшее место, ручаюсь.
Пляс на цифрах и крови, под вихрем монет
среди безработных, которые в полночь
будят воем твое беспросветное время,
обесчещенный край одичанья,
страна на границе снегов!
Маски! Дух африканских оргий!
Рой болотных огней в Нью-Йорке!
* * *
Я сражался с луной на балконе.
Окна жалили тело ночи.
И телята небесные пили
из глазниц моих. Весла ветра
били дымные стекла Бродвея…
Капля крови в мякоти звездной
мертвым семечком притворилась.
Пастухи гнали ветер долины,
беззащитный, как устрица без ракушки.
Но пляшут не мертвые.
Нет.
Те пьяны беспробудно и грызут свои кости.
А с ряженым пляшут другие.
Холодные люди, хмельные от денег,
порожденные
встречей бедер с безжалостной страстью,
те, что ищут червей в подворотнях,
запивают слезами умерших детей
и жуют пирамидки зари.
Довольно! Пусть пляшет не Папа!
Довольно! Пусть пляшет не Папа,
не король,
не банкир с голубыми зубами!
Хватит вам, монастырские тощие примы,
прожектеры, безумцы, шуты, содомиты!
Пусть один только пляшет
этот ряженый в пурпуре ветхом,
только он, пусть он пляшет один!
Пусть кобры шипят на крышах,
небоскребы раскрошит крапива,
биржа мхом порастет,
а лианы опутают ружья!
Но только скорее, скорее, скорее!
Горе тебе, Уолл-стрит!
Маска, маска! Смотрите зорко,
как плюет он болотным ядом
над ущербной тоской Нью-Йорка!
Ненавистны им тени крыльев
в белой наледи щек холеных
и раздоры огня и ветра
в облицованных льдом салонах.
Ненавистны платки прощаний,
лук без цели и звук без эха
и шипы, которые жалят
сквозь румяна злачного смеха.
По душе им синяя пустошь,
колокольная поступь бычья,
и витые пляски прибоя,
и луны лукавой обличья.
Тайновидцы следов и соков,
сетью искр они будят болота
и хмелеют от горькой прохлады
своего первобытного пота.
И в краю оглушительно синем
без червей и следов лошадиных,
где над яйцами страуса стелется вечность
и колышется танец дождинок,
в синеве первозданной,
где ночь не боится рассвета,
где походкой сомнамбул верблюды туманов
бегут от нагого кочевника-ветра,
там, где сладко траве над тугими телами стелиться,
где рядится в кораллы чернильная скорбь вековая
и под связками раковин меркнут усопшие лица,
разверзается танец, из мертвого пепла вставая.
Он размахивал ложкой,
словно вырывал глаза крокодилам,
и хлопал по заду мартышек.
Он размахивал ложкой.
Вечный огонь дремал в кремнях древних,
и жуки, пьянея от запаха мяты,
забывали про мягкие травы леса.
Этот старик, покрытый мохом,
шел туда, где плакали негры,
а король скрипел своей ложкой,
и гнилая вода лилась потоком.
А запахи роз уплывали далёко,
теряясь в крутых поворотах ветра,