Мама, я люблю тебя - Уильям Сароян

— Ну, раз мы все уже здесь, давайте прочитаем пьесу снова.

— Только стоя, — добавил Оскар.

И мы заняли свои места и прочитали ее снова. На этот раз Мама Девочка чувствовала себя свободно, и все заметили, насколько лучше у нее получается. И у других тоже получалось лучше.

Когда мы кончили, было почти что пять. Майк попросил всех остаться выпить кофе и познакомиться друг с другом поближе. Мы все сели и стали разговаривать.

Майк спросил, не хотим ли мы снова послушать музыку. Всем хотелось, и Оскар снова пустил магнитофон, но сказал:

— Можете разговаривать.

Так что мы в одно и то же время разговаривали и слушали музыку.

А когда настало время расходиться, мужчина, исполнявший роль девочкиного деда, сказал:

— Мистер Макклэтчи, эта ваша пьеса просто очаровательна, и я горжусь тем, что буду играть в ней.

— Нет, это для меня честь, мистер Мунго, что вы в ней играете, — возразил Майк. — В прежние дни «Паласа», когда я был еще совсем малышом, вы были моим любимым артистом — но разве мог я подумать, что буду иметь честь видеть вас в своей пьесе?

— Спасибо, — тихо сказал мистер Мунго, а потом улыбнулся, кивнул всем и вышел.

Мисс Крэншоу и Майк Макклэтчи переглянулись.

— Равных ему не было, — сказала Кэйт.

— Он и теперь хорош, — ответил Майк.

Домой мы с Мамой Девочкой пошли пешком, но когда пришли, решили не подниматься к себе, а пройтись еще немного.

Мы прошли по Медисон-авеню в Гарлем, где я никогда еще не ходила. Накануне мы по нему проехались, и Лерой показал нам разные улицы и места, но теперь мы сами пришли туда, прямо на Ленокс-авеню.

Гарлем кишмя кишит детьми. Мальчики и девочки играют на тротуарах в разные игры. Они прыгают через веревочку, пляшут, поют и веселятся. Мы видели, например, трех мальчиков лет одиннадцати-двенадцати, и у одного из них было банджо. Он пел и играл, а двое других пели и танцевали. Лучше их не было во всем Гарлеме.

Мы зашли в кафетерий и увидели много-много больших печеных яблок и съели по одному, со сливками, а потом вышли и двинулись дальше, но уже начало темнеть, и мы сели в такси.

По дороге домой Мама Девочка сказала:

— Ну, Лягушонок, наши дела идут на лад.

— Идут.

— Весь день я боялась, но все равно мне ужасно понравилось, и больше я не боюсь.

Потом мы просто ехали и разглядывали людей на улицах. Я боялась, но не говорила, потому что это ужасно легко передается другому. Мне нравилось, что я играю в пьесе, нравилось, что Мама Девочка тоже играет в ней, нравилось, что в ней музыка моего отца, — но я боялась.

И не знала даже, чего боюсь.

Работа и сон — и так всю неделю, и я оглянуться не успела, как она уже кончилась. В ночь с субботы на воскресенье я спала у мисс Крэншоу, потому что Мама Девочка пошла на прием, устроенный Майком Макклэтчи для каких-то людей, которых называют бекерами. Мисс Крэншоу не пошла, потому что она приемы терпеть не может. Она объяснила мне, что бекеры — это люди, которые вкладывают деньги в постановку пьесы, когда думают, что это даст им прибыль.

Мне разрешили не ложиться почти до десяти часов, а когда я проснулась утром, мисс Крэншоу уже встала. Мы вместе позавтракали, а потом она сказала, что я могу пробежаться по парку.

— Если хочешь пойти со мной в церковь, возвращайся к половине десятого, — добавила она.

Я прошла мимо нашего номера, но не постучала, потому что знала: Мама Девочка крепко спит.

Я хорошо провела время в парке, а потом вернулась в номер к мисс Крэншоу. Там оказалась Мама Девочка, и это был настоящий сюрприз.

— Я на этом приеме ужасно скучала, — объяснила она, — так что вернулась домой совсем рано и легла спать.

— Чтобы ты скучала на приеме?! — удивилась я.

— Представь себе, — ответила Мама Девочка и повернулась к мисс Крэншоу. — Надеюсь, Майк не обиделся на меня за то, что я рано ушла.

— А почему он должен обижаться? — сказала мисс Крэншоу.

— Когда он приглашал всех этих людей, он, мне кажется, рассчитывал, что я им почитаю.

— Вовсе нет. Я была бы против, и Майк знает это.

— В общем, Эмерсон немного рассказал о пьесе, а Оскар сел за пианино и сыграл кое-что из музыки. Майку обязательно нужны бекеры?

— Да, обязательно. Обычно он устраивает для них прием задолго до того, как приступает к постановке. Думаю, что я знаю, почему в этот раз он устроил его позднее.

— Почему?

— Потому что, если бы он не приступил к постановке раньше, они побоялись бы вложить в нее деньги. Такая уж эта пьеса.

— А если они не вложат в нее деньги?

— Пьеса не будет поставлена.

— Не дай бог! — воскликнула Мама Девочка. — Теперь я действительно начинаю тревожиться. Неужели у Майка не хватит денег поставить ее без бекеров?

— Боюсь, что нет, — ответила мисс Крэншоу. — Но не беспокойтесь, они вложат деньги как миленькие.

— Ну а если не вложат?

— Это — театр, та сторона театральной жизни, которую я всегда ненавидела.

— Но что будет со всем трудом, который вложили в пьесу вы, Эмерсон, Майк, я, Лягушонок и остальные?

— Мы, люди театра, — ответила мисс Крэншоу, — всегда верим, что пьеса будет поставлена, будет, несмотря ни на что.

— Я очень обеспокоена, — сказала Мама Девочка. — Вид этих людей мне не понравился. Я уверена, что они не один раз подумают, прежде чем решатся вложить деньги в пьесу.

— Мы со Сверкунчиком собираемся в церковь. Может, вам тоже пойти с нами?

— Пожалуй. Помолюсь о том, чтобы бекеры вложили деньги в пьесу.

— Да позабудьте вы о бекерах! Просто идемте с нами, и там — садитесь и смотрите. Садитесь — и изучайте театр. Вы увидите настоящий театр в церкви.

— Я очень беспокоюсь, — пожаловалась Мама Девочка.

— А вы не беспокойтесь. Мы должны верить, что пьеса обязательно получит необходимую финансовую поддержку и будет надлежащим образом поставлена и сыграна. А пока будем заниматься нашими текущими делами. Наведите в душе порядок, прямо сейчас. Беспокоиться глупо.

— Хорошо, — ответила Мама Девочка, — постараюсь.

Мы пошли по Пятой авеню к Пятьдесят седьмой улице, свернули, прошли по ней к Бродвею, потом прошли немного по нему — и я увидела церковь. Мы вошли, сели и стали смотреть спектакль. Это был тихий спектакль, очень нежный и немного печальный — но как-то так, что от этого не было больно. В церкви все было сценой, и сцена эта была большая-большая, такая большая, что никто внутри церкви не мог стать больше, чем ему следовало быть или чем он есть на самом деле. В спектакле участвовали все, кто там был, но сам спектакль был намного больше любого из них в отдельности и даже больше их всех, взятых вместе. Спектакль был даже не в том, что люди говорили или делали, а в том, как все здесь заставляло думать, переживать и вспоминать. И то, что заставляло, было тихое, ласковое и доброе, а не громкое, грубое или злое. Я чувствовала себя как дома, мне здесь очень нравилось. В театре играют разные знаменитые актеры, но в церкви — все по-другому. Актеров здесь нет, здесь все спектакль, и спектакль этот соткан из покоя, печали, любви и радости — но не гордости. Желание гордиться здесь пропадает.