Женщины Девятой улицы. Том 1 - Мэри Габриэль

В 1933 г. Альфред Барр и его жена Марга Сколари-Барр жили в Германии. Барр находился тогда в длительном отпуске по психическому здоровью. Он восстанавливался после стресса, пережитого в ходе управления Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Супруги застали момент, когда Гитлер дорос до канцлерства. Они также стали свидетелями широкомасштабных репрессий, начавшихся вскоре после этого. Марга рассказывала: «Мы видели первые желтые звезды на одежде евреев. На наших глазах закрывались первые универмаги». Это было началом нацистской кампании против принадлежавшего евреям бизнеса. Женщина добавляла: «Увидев все это, мы быстро стали убежденными антифашистами». А еще Барры стали очевидцами того, как последователи Гитлера закрыли революционную художественную академию Баухаус и как все жестче притесняли художников-авангардистов. В ярости от опасного культурного национализма, который пропагандировали фашисты, Барр написал девять статей под общим названием «Гитлер и девять муз». В них Альфред говорил о непосредственной угрозе, с которой столкнулись художники и интеллектуалы в Германии после прихода Гитлера к власти. Но никто в США не опубликовал эти статьи, как вспоминала Марга. Даже спустя много десятилетий она не могла не поражаться добровольной слепоте американцев. И тогда Барр сделал все, что было в силах обычного человека, решившего во что бы то ни стало помешать нацистскому режиму уничтожить современное искусство. Он свернул в трубку как можно больше живописных полотен и тайком вывез из Германии в зонте[358].

Словом, никто во всем Нью-Йорке не был лучше Альфреда Барра подготовлен к тому, чтобы помогать художникам, которым грозила опасность в Европе. И никто лучше него не знал, насколько сложная ситуация там сложилась. Когда художники, намеревавшиеся сбежать из Франции, поднимали шум и требовали помощи, реакция Барра была молниеносной. Так же быстро он откликался и на просьбы разных европейских музеев, которые просили, чтобы его Музей современного искусства, пока континент погружался в хаос, принял на хранение бесценные произведения Тициана, Микеланджело, Донателло и множество работ в стиле авангардизма. Среди первых полотен, отправленных тогда в США, была и «Герника»[359]. А вот как справлялся с трудностями во Франции сам Пикассо, оставалось только гадать. «Мы ровно ничего ни о ком не знали… — рассказывала Марга. — Мы были не в курсе, где они, что с ними… Мы постоянно думали: а может, Пикассо тоже хочет переехать в Нью-Йорк?»[360]

Чтобы координировать усилия по спасению собратьев-художников, спасающихся бегством из Европы, Барр и Марга открыли офис в своем доме на Бикман-стрит[361]. В этом деле их активно поддерживал однокашник Барра по Гарварду Вариан Фрай. Вооруженный списком фамилий, который составили Барр с Томасом Манном, Фрай взял на себя управление специально созданным Чрезвычайным комитетом по спасению из Марселя. Он не гнушался никакими доступными методами (в том числе подделкой документов, воровством и взяточничеством). Лишь бы они позволяли вывезти из Франции художников и интеллектуалов, которым больше всего угрожало преследование нацистов. Тайная деятельность давалась Фраю довольно трудно. По его словам, все, что ему было известно о мошенничествах и уловках в столь больших масштабах, он почерпнул из кинофильмов. Но Фрай выполнял свою задачу с блеском. Кому-нибудь это даже показалось бы чудом, особенно учитывая постоянную слежку и огромную опасность, которая ему угрожала в случае провала. Фрай прятал беглецов в домах и на виллах на холмах, окружающих портовый город Средиземноморья, от гестапо и вишистов. Одновременно Марга, Барр и другие обхаживали чиновников из Госдепартамента США, выбивая для беглецов въездные визы. За каждого иностранца, попадавшего таким образом в США, поручители должны были внести залог в размере 3000 долларов — примерно три средние годовые зарплаты в США по состоянию на 1940 г. Это тоже легло на плечи Барров и их друзей[362].

В конечном итоге через сеть Фрая в безопасное место было переправлено более тысячи художников и других представителей интеллигенции[363]. «Для творческого разума эти беженцы воплощали в себе все ценное в современной цивилизации. И это достояние оказалось под угрозой физического уничтожения, — сказал Роберт Мазервелл. — Никогда еще всем не было столь очевидно, что современный художник ратует за цивилизацию». Художник Эл Лесли как-то раз назвал коллег-беженцев «тощими маэстро»[364]. Самым худым среди них был 68-летний Пит Мондриан. Минуя марсельский маршрут Фрая, бедняга в поисках безопасной жизни бежал из Парижа в Лондон — только для того, чтобы угодить под бомбежку в самый разгар немецких налетов. Ему пришлось спасаться бегством и оттуда, на этот раз на пароходе, шедшем в США. Целый месяц изнурительного путешествия Мондриан носил единственный костюм и спасательный жилет. Он прибыл в Нью-Йорк разбитым и травмированным[365]. И сразу же влюбился в этот самый вертикальный из всех городов мира. «Мондриан смотрел на Нью-Йорк такими же глазами, какими Гоген в свое время глядел на Таити», — рассказывал его друг Карл Холти. Питу ужасно нравился даже непрекращавшийся шум мегаполиса[366].

С тех пор как бывший любовник Ли Игорь оставил ее, уехав посреди ночи во Флориду, до нее доходили о нем только редкие, случайные новости. Поговаривали, что он работает в аристократических кругах Юга художником-портретистом, больше рассчитывая в жизни на свое обаяние, нежели на талант художника. В 1940 г. он написал Ли бодрое письмо, на котором она нацарапала «идиот». Краснер чувствовала себя без него прекрасно. Она жила одна в однокомнатной квартирке на Девятой улице. Обретя независимость от Игоря и освободившись от поглощавших слишком много времени и сил обязанностей в Союзе художников, Ли процветала[367]. Теперь у нее было время сосредоточиться на себе и своем искусстве. Результатом стал настоящий прорыв в живописи. Ушли в прошлое нерешительные мазки приглушенных цветов, которым она благоволила под влиянием Гофмана три года назад. Формы на ее полотнах, часто с черными контурами, стали предельно четкими и определенными, так же как и цветовое решение, которое теперь тяготело к основным цветам спектра: синему, красному и желтому. А еще ее картины стали совершенно абстрактными. На них больше не было никаких узнаваемых образов: ни ваз, ни яблок, ни торсов. Это тоже отчасти объяснялось влиянием Гофмана, который весь предыдущий год читал лекции о Мондриане. По его словам, этот голландец с его линиями и прямоугольниками, незакрашенными, белыми пространствами и продуманным использованием цвета достиг абсолютной чистоты в живописи. Ли опробовала этот метод[368]. Она написала ряд полотен, и ее вдохновленные кубизмом формы постепенно становились все более простыми, четкими и геометрическими. Наконец, они стали практически мондриановскими по стилю. Ли и не подозревала, что по иронии судьбы вскоре после упражнений в его стиле она подружится с самим художником.