Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер

сдержанным, очень сильным физически и морально. Один из людей поколения первопроходцев, как говорили в Соединенных Штатах. Уехав из Польши без гроша в кармане, он сумел с твоей матерью построить жизнь здесь, во Франции, свою жизнь и вашу, нашу, несмотря ни на что, — несмотря на войну, антисемитизм, галопирующую ксенофобию.

Ты рассказала мне одну историю, в которой твой отец предстает почти персонажем Виктора Гюго. Когда вам пришлось покинуть площадь Республики, роскошную квартиру, просторное ателье, вы нашли торговое помещение на улице Сен-Дени. Жить там вы не могли. В один из первых вечеров, когда твой отец запирал дверь этого нового ателье, к нему обратился молодой человек и спросил, не найдется ли случайно для него работы. Он был из Марокко, звали его Ахмед. Робкий юноша, просьбу свою он сформулировал уважительно, но без убеждения, не особо веря в успех. Он уже получил столько отказов! Твой отец завязал с ним разговор в дверях, потом повел его в кафе по соседству. Под конец разговора он положил связку ключей на стол рядом с чашкой Ахмеда и сказал: «Завтра утром, без четверти восемь, ты откроешь ателье». Ахмед не хотел брать ключи, ему негде было ночевать, и он не знал, где будет завтра в семь утра. Твой отец сказал ему: «Переночуй сегодня в ателье, завтра я найду тебе жилье». Назавтра, без четверти восемь, Ахмед открыл ателье изнутри и впустил работниц. В тот же вечер он уже обживался в комнатушке, которую нашел ему твой отец.

Твоя мать научила его гладить и даже нескольким словам на идиш, а когда она пела, на идиш, разумеется, Ахмед подпевал вторым голосом и аккомпанировал ей, стуча утюгом о стол. Сегодня он ушел на покой, живет в Агадире с женой и одной из дочек. С кем же он поет на идиш в Агадире?

Благодаря твоему отцу, твоей матери и тебе я тоже смог вкусить жизни в полной еврейской семье, говорившей на идиш, семье, открытой жизни, будущему и надежде, семье дружной и щедрой. Достаточно было сказать твоему отцу: «Мне нужно…» Он тотчас перебивал тебя:

— Сколько?

— Нет, просто чтобы…

— Сколько?

Даже после банкротства, даже в кризис, даже в самый плохой сезон, а такие случались, хоть и бывало лето зимой или зима летом, деньги существовали только для того, чтобы доставлять удовольствие.

Да, мне очень повезло, что меня приняли ты и твои родные. В моем несчастье было мое везение. А теперь — несправедливый закон бумеранга? — пришло несчастье в везении и сомнение в глубине души: а тебе, родная, тебе тоже повезло? Повезло так же, как мне?

Нет, решительно, это не антисемиты делали меня с годами, с десятилетиями все больше евреем, это любовь, твоя любовь, наша любовь.

А если найдется читатель…

А если найдется некий читатель, лакомый до историй любви на долгий срок, пусть только не листает страницы слишком быстро или слишком энергично или же, наоборот, если эта книга ему не понравится, пусть не бросает ее на пол и не топчет ногами. Эта книга — существо чувствительное, она может развалиться от любой малости, страницы рассыплются, и склеить их будет невозможно. Если же она вдруг развалится и если, каким-то чудом, некий читатель пожелает продолжить чтение, пусть соберет страницы как попало, не заботясь об их порядке, даже если каких-то не хватает, и продолжает читать хоть спереди назад, хоть сзади наперед, ведь автору и самому неизвестен оптимальный порядок страниц, воспоминаний, фантазий, бредней и слез. А если читателю не терпится узнать конец этой истории любви, да будет ему известно, что ситуация эта не развивается, что она остается, увы, неизменной по ходу страниц и времени. Героиня этой книги в конце не вернется.

— Нет! Нет! — воскликнет возмущенный читатель. — Она вернется! Вернется, чтобы заключить тебя в объятия, бросившись в твои. Ваши губы встре…

Ага, ага, ладно, ладно, спасибо, спасибо, хороший конец, прекрасный конец, но я, знаете ли, никогда не был силен в концах — в конце книги, в конце жизни, в конце трапезы, в конце света и в конце всего.

Я знаю, что после конца этой книги она будет продолжать писаться у меня в голове, разбитой темными силами моей памяти, до тех пор, пока слово «конец» не появится наконец в рубрике некрологов «Монд»: «Ж.-К. Г. Драматург, бывший когда-то комиком, из комиков разжалованный».

4 мая 2020-го

1 мая 2020-го утром я отрываю апрель месяц, пустой, без единой встречи, и мне является месяц май, такой же голый. Пощипывание в глазах говорит мне, что это не фунт изюму — отметить сразу две противоположных по сути годовщины: 4 мая 1970-го, лучшая дата нашего союза, день рождения Ольги, и 4 мая 2019-го, уже год. Год, а я все не могу поверить. Время, окаянное время подтрунивает, подшучивает надо мной, над нами. Год. Но для меня это было вчера! И вместе с тем будто никогда и не было. Вот-вот ты вернешься и спросишь мимоходом: «Какой шедевр ты нам еще высиживаешь, дорогой?»

Как бы то ни было, 4 мая, в годовщину дара и утраты, я наконец увиделся с Ольгой и Жанной. Почему наконец? Потому что я не видел их два месяца. Почему? Если хочешь, я попробую тебе объяснить попозже, это сложно. Они пришли пообедать со мной, и, чтобы принять их, я освободил стол в гостиной. Да-да, освободил от всех черновиков и прочего бумажного мусора, копившегося веками. Такой обнажившийся стол взволновал меня, как, наверное, взволновал бы тебя. Я вспомнил, как ты радовалась, когда отыскала его в «Мэппл» больше полувека назад.

Вечером 4-го я решил остаться один, с тобой, и не хотел писать, боясь, что накатит отчаяние, постоянно подстерегавшее меня. Я сел перед телевизором и глотал фильм за фильмом, не жуя, подряд. Не помню даже титров. В приблизительный час твоего ухода, 23:20 — почему бы не умирать в рабочее время? Зачем дожидаться ночи и уходить вот так, тайком? — я попал на итальянский фильм 1951 года: «Париж всегда Париж», название переведено с итальянского. Это, судя по аннотации в «Телераме», куда я заглянул после просмотра, история группы итальянских болельщиков, приехавших в Париж болеть за свою команду.

Я пропустил начало и не видел футбола, зато последовал за болельщиками на экскурсию по «ночному Парижу» 1951-го. Пигаль, площадь Бланш, Монпарнас, кабаре с несвежим стриптизом и пожилыми трансвеститами, грязные бары с левым шампанским и такими же