Зеркало маркизы - Наталия Ломовская

Анна молчит. Она вспоминает улыбку Музы. Ее тонкую ладонь в своих руках. Вспоминает, как сжимались холодные пальцы. И понимает – Муза просила прощения. Пусть даже и не была ни в чем виновата. Это оказалось важным для нее, получить прощение Анны, и, может, она умерла примиренной, сумев не озлобиться после того, как узнала жестокость близких людей.

– Хорошо, – говорит Анна. – Где тут что подписать? И вообще – что мне делать дальше?

– А ничего. – У Картонного глаза становятся маслеными, похоже, он доволен. Ну точно, черт. – Доверьте мне все эти гадкие формальности.

У Анны нет сил возражать и сопротивляться. Она только устало улыбается.

– А когда я могу въехать в свой дом?

– Да хоть сейчас, – усмехается адвокат Картонный. Он с готовностью поднимается из кресла. – Хотите, я вас сам туда отвезу? Конечно, свой глазок – смотрок. Денежки счет любят… Правда, бриллиантики, хе-хе, как и все наиболее ценные вещички, – в банковском хранилище, уж не обессудьте. Так-то оно безопаснее.

В адвокате происходит разительная перемена. Только что он казался вальяжным, уверенным в собственном превосходстве и вот уже хихикает и суетится. Этот новый облик Картонного еще противней старого, и Анна думает, что ужасно тяжело будет ехать с ним в машине.

Она садится на заднее сиденье и делает вид, что задремывает, чтобы избавиться от необходимости поддерживать беседу с мелким бесом на побегушках. Но даже плоский затылок Картонного выражает уважение и подобострастие. Машина идет плавно, и скоро Анна в самом деле задремывает.

Ей снится Марк, впервые за долгое время. Он ни разу не снился ей, когда Анна была дома, он вообще никогда не приходит к ней туда – словно отпугнутый давним табу. Но в доме Музы Марк снился ей постоянно, и в той маленькой квартирке, которую она снимала с другими девушками, он тоже снился часто, охотно, словно ждал, когда она будет достаточно открыта и уязвима. В этом повторяющемся, мучительном и сладком сне он был заточен в серо-зеленом городе, где всегда стояла зима, где снег покрывала черная копоть. В город можно было попасть только через пустое здание вокзала, в котором гулко отдавались шаги. И всегда повторялись, в неочевидной очередности, места, где Анна искала Марка. То это был заброшенный парк на горе, с белыми колоннами и пересохшими фонтанами. То кафе, в котором подавали мороженое в алюминиевых креманках. То троллейбусный парк, то маленькая красная часовня и, наконец, просто ничего не значащий кусок улицы с тошнотворно плавным углом. Она находила Марка не каждый раз, но когда находила – сон останавливался на развилке, как былинный богатырь. Первый вариант был самый легкий и приятный: Анна действительно видела Марка, но краем глаза, и он не замечал ее, а она убеждалась, что где бы он ни находился – с ним все в порядке. Тогда Анна просыпалась с чистой совестью и весь день чувствовала себя почти счастливой. Во втором варианте Марк видел Анну, брал за руку, вел куда-то, и все заканчивалось в нежилых комнатах, а один раз – в мастерской художника, где висели, стояли картины, и луч падал наискосок из огромного окна, и Анна задыхалась от горя, страсти и нежности. Тогда она просыпалась в слезах и весь день была тихой и печальной. А самый страшный – третий вариант, где Анна находила Марка, но он был совсем не в порядке… Он был искалечен, как тогда, в тот летний вечер. Голова его была разбита, расплющена, и ничего почти не оставалось от прекрасного когда-то лица, были закрыты глаза, когда-то смотревшие на Анну с такой любовью, и повсюду кровь, кровь, клочки тканей, острые обломки костей. Анна понимала, что эти травмы несовместимы с жизнью, что ничего поделать уже нельзя, и тем не менее происходящее требовало от нее какого-то поступка, но какого? И тогда из глубин сна начинало надвигаться что-то страшное, слышались шаги, слишком тяжелые для человека, вообще для живого существа. В этих шагах было нечто тектоническое, так могла двигаться гора или небоскреб. Анна все еще пыталась спасти любимого, тянула его за руку, помогала подняться, а он вдруг открывал глаза и улыбался ей. Ужасна была эта улыбка на уничтоженном лице, и Анна просыпалась с криком. Это был ее фирменный кошмар…

И сегодня, сейчас, был как раз третий номер.

Машина вильнула, едва удержавшись на дороге, Картонный обернулся к Анне с совершенно неописуемым лицом – словно сквозь гладкую маску деловитого адвоката выглянула вдруг его настоящая физиономия, физиономия толстого трусливого мальчишки. А у Анны в ушах все еще звенел ее собственный крик, катились по щекам капли пота, и волосы намокли, и крупно тряслись руки.

– Что ж вы делаете-то… – только и сказал Картонный в ответ на ее сбивчивые оправдания.

Действительно, что я делаю, задумывается Анна. Но эта задумчивость перерастает в смутное предчувствие, а предчувствие – в весьма четкую уверенность. Правда, в предмете своей уверенности она не решилась бы признаться маленькой женщине с цепкими глазами, опытному психиатру, которого ей нашел Алексеев.

Анна знает, что скоро она снова увидит Марка. Вне всякой логики. Анна просто знает, и ей даже не приходит в голову сомневаться в этом. Неизвестно, как все произойдет, да она и не хочет задумываться.

Может быть, он не умер вовсе. Вдруг тогда в больнице ошиблись, голова Марка оказалась разбита, лицо неузнаваемо. Его перепутали с другим парнем, который вскоре умер. Этого другого они и похоронили в сером выпускном костюме Марка. И тогда недаром, значит, Анна не плакала на похоронах, ощущая отстраненность и прохладу. В гробу был не он. Марк пришел в себя в больнице, потеряв память, и уехал, и живет вдали, без родных, один. Быть может, на лето он устроился в бригаду строителей, резво ставящих по соседству коттедж, и она встретит его на поросшей одуванчиками обочине дороги. Быть может, он изменился, его нос криво сросся, лоб пересекает кривой шрам, одна глазница пуста. Пусть он даже не узнает ее, может, так будет лучше, он полюбит ее заново, и все начнется у них заново, и без всяких запретов теперь, потому что для остального мира он мертв и принадлежать будет ей, Анне.

Но обо всем этом Анна не думает, она просто знает, что получит Марка назад.

Есть знания, к которым логика не имеет отношения.

– Приехали, – тихо говорит Картонный. Он давно уже украдкой поглядывает в зеркало на лицо своей пассажирки. Та ведет себя странно – отказывалась принять наследство, потом внезапно согласилась ехать, в дороге явно нервничала, но тем не менее заснула – и вдруг завопила во сне, да так, что он едва штаны не обмочил от страха. А теперь сидит разрумянившаяся, глаза блажные… Опомнилась и сообразила, какое счастье на нее свалилось? Нет, тут что-то другое. У девки явно чердак протекает, надо за ней присматривать.

Картонный снял дом с сигнализации и отдал Анне ключ. Ее трясло, как в ознобе, когда она переступала порог. Но дом встретил Анну тишиной и чистотой. В восковом запахе мастики было что-то церковное. Вся мебель накрыта полотняными чехлами. На окнах спущены жалюзи, и на янтарном паркете лежат жаркие тигровые полосы. Из парка пахнет подмаренником.

А земляника уже сошла.

Анна готовила себя к тому, что дом будет запущен, и ей придется мыть, убирать, чистить. Она представляла потоки мыльной воды, льющиеся по полу, звон и грохот, предвкушала мышечную радость и то, как грязное начнет становиться чистым, темное – светлым.