Я проснулась в Риме - Елена Николаевна Ронина

не бросить. Это я тебе как врач говорю. А худеть надо, это я с тобой согласна. На холодильник замок повесить.

– Или на рот.

Лариса рассмеялась. Как же красиво она смеется. В который раз за сегодняшний день. Вот ведь полный человек, но до чего ж обаятельная, грациозная. И двигается легко, и все ей к лицу. И очки, и не очень опрятный пучок. Все равно мило.

Юля редко бывала у матери на работе. Лариса не любила, то была ее епархия. Как-то девочка забыла дома ключи, приехала на трамвае, потом еще долго шла пешком. Ну да, далековато, конечно, на такси удобнее.

Она тогда даже не узнала мать. Та быстро шла по коридору. За ней бежала медсестра.

– Уволю к е-ной матери! Я вам сколько раз говорила! Вам вообще на всех наплевать. Быстро операционную готовить.

Навстречу попался импозантный доктор.

– Ларочка, что стряслось? – Он попытался взять Ларису за руку.

– Пошли все к черту! Быстро, я сказала. Степанов, со мной пойдешь, поможешь. Там сложно все.

Она прошла мимо, сначала даже не заметив.

– Юлька, ты чего?

– Ключи… – шепотом произнесла девочка.

– В сумке у меня. Тихоновна покажет где. Некогда.

И она умчалась со свитой.

Юля что-то такое о матери и предполагала. Но та жесткость, с которой она столкнулась, ее поразила.

– Мама, а кем нам приходится Леля? Что это за двоюродная бабушка, я никак не могу разобраться?

Девушка почувствовала, как напряглась рука матери. Она какое-то время молчала.

– Ну да, ну да. Ты к ней ходить не забываешь?

– Нет, как всегда.

– И как она?

– Нормально. Ева за ней ухаживает. Все, как и раньше.

– Обо мне спрашивает?

– По-разному.

– Она меня не любит.

– Ну почему… – неуверенно начала Юля.

– А я не знаю, на мой взгляд, причины нет. Нет, ну, у нее может быть свое видение ситуации. – Лариса остановилась, высвободила руку, начала поправлять платок. – Но ты обязательно ее навещай. Кроме нас у нее никого нет. Да что мы об этом? Говорить, что ли, не о чем больше!

Она опять ушла от ответа. А Юля не решилась переспросить.

На электричку она опоздала. Мать обняла ее на перроне, не спросив, сколько ей тут еще нужно ждать. Лариса верна себе. Но сегодня был особенный день.

– Про Лелю я расскажу. Но на это силы нужны, ладно? Ты не обижайся. У тебя есть характер. Только у тебя. Все, пошла я, а то холодно.

= 31 =

Лариса посильнее затянула узел на платке. В Москве она никогда платки не носила, предпочтение отдавала кокетливым беретам, шляпкам, а здесь вдруг полюбила большие пуховые платки. Генная память? В ней проснулись деревенские родственники, которых она никогда не знала и не видела? А может, просто удобно, тепло, и как будто мать обнимает. Ее мечта. Она не помнила, чтобы мать ее обнимала, прижимала к себе. Это потом она уже разобралась во всей непутевой жизни Варвары, а по молодости прямо-таки ненавидела мать. А ведь сейчас она полностью повторяет не то чтобы ее судьбу, не приведи господи. Лариса потихоньку перекрестилась. Ее характер, ее озлобленность на жизнь.

Много лет назад, когда Лариса нашла мать мертвой, она не винила себя, но поклялась, что ее жизнь будет другой. Она построит ее по своему усмотрению и ни от кого не будет зависеть. И от мужика уж точно никогда. Никто ей жизнь не сломает.

И что в итоге? Жизнь ей мужики не ломали, это точно. Но и настоящей любви не случилось. Или после всего того, что произошло с матерью, ей просто невозможно было в ту любовь поверить и, как следствие, – полюбить? Она вся стала как выжженное поле. Но не на всю же жизнь? За что им в роду такое наказание? Вот и девочки ее… И у Юли все как-то неладно, а уж про Любу и вспоминать страшно.

Она хорошо помнила свою царственную бабушку. Люба. Она ее звала просто Люба. Хотя мать настаивала на Любовь Петровне. Сначала получалось Люба Петровна, а потом «Петровна» отпала. «Любовь» и выговорить не могла, и не очень такое имя ей было понятно. Очень полная, тяжело передвигающаяся, вечно задыхающаяся.

Ее самые первые детские воспоминания. Ларисе, наверное, года два.

– Я вот сейчас сяду, а ты прыгай ко мне на колени.

Лариса прыгала и попадала в сладкое тесто. Бабушка и пахла булочкой, и сама была как булочка. Большая, теплая, с красивыми белыми волосами в пучке. Лариса помнила, как она первым делом вытаскивала из волос Любы гребень и начинала ее причесывать, топоча ножками по бабушкиным коленям.

– Ну зачем, зачем? Всю мою красоту испортишь!

И правда, для Ларисы не было человека красивее. Интересно, что она совершенно не помнила маму. Как будто ее не было. Или не хотелось запоминать в той квартире вечно что-то моющую и чистящую мать. Лариса часто, засыпая, в памяти шла по огромным комнатам. Гостиная синяя. Посредине – большой овальный стол. Он накрыт белой скатертью. Над ним огромная люстра, свисающая чуть не до самого стола. И двери. Распашные. Если идешь из спальни, распахиваются обе двери, и сразу ты видишь стол. Какая странная планировка. Из большого коридора попасть в спальню, а оттуда уже в столовую. И почему не наоборот?

Дед – хмурый и сухощавый человек – всегда от нее был закрыт газетой. Она еще удивлялась, как можно любить человека, которого никогда не видно и который никогда ни с кем не разговаривает. Мир для девочки вертелся вокруг нее самой. Раз не разговаривает с ней и при ней, может, он и вообще не разговаривает.

Мать вошла в воспоминания уже позже. Всегда склонившаяся, ни на кого не смотревшая. Она не помнила прямого взгляда матери. Всегда в сторону. И долго Лариса не знала, кто ее отец. И как-то не очень ей это все было интересно. Военное детство, всем не до этого. Как-то уже в школе Колька Исаев прокричал про нее:

– Лариску мать в подоле принесла.

Лариса, не понимая, что это значит, на всякий случай вмазала обидчику. Колька отлетел в другой конец коридора, и больше в жизни никто уже Ларису не обидел. Она всегда была крупной. Совершенно не походила на свою субтильную, согнутую пополам мать. Это уже потом она поняла, что пошла и костью, и статью в Любу Петровну.

– Мама, а как это – в подоле принесла? То есть ты меня в юбке несла, откуда?

Мать до смерти испугалась, увидев, что разговор