Волшебники - Лев Гроссман

— Постарайся не умереть. — Она потрепала Квентина по щеке и пошла вниз в предрассветных сумерках.

После всего этого об экзамене он почти уже и не думал. Наружу их выпускали поодиночке и с интервалами, чтобы помешать сговору. Для начала Маяковский заставил его раздеться — прощайте, мука, чеснок и гнутая вилка. Стоило Квентину выйти голым за периметр защитных чар, поддерживавших температуру на сносном уровне, на него накинулся холод — немыслимый холод. Его словно в горящий керосин окунули. Воздух обжигал легкие. Квентин скрючился, зажав руки под мышками.

— Счастливо. — Маяковский кинул ему пакет с серой вязкой массой — бараньим жиром. — Bog s’vami.

Ну, хоть так. Квентин знал, что у него в запасе всего пара секунд — потом пальцы окоченеют. Он вскрыл пакет, сунул в него руки и забормотал заклинание Чхартишвили. Когда стало несколько легче, он наложил сверху другие чары: защиту от солнца и ветра, скорый ход, укрепление ног, закалку подошв. Потом прочел навигационное заклинание, и в белом небе засветился золотой компас, видимый только ему.

Теоретическую базу заклинаний он знал, но никогда еще не испытывал их вместе и в полную силу. Он чувствовал себя как супергерой, как биоробот. Все, он в игре.

Повернувшись лицом к Югу на шкале компаса, он припустил к горизонту. Обошел только что покинутый колледж, вздымая босыми ногами сухой порошковый снег. Подкрепленные магией бедра работали как пневматические поршни, икры — как стальные пружины — ступни как тормозные колодки из кевлара.

После он почти ничего не мог вспомнить о последовавшей за этим неделе. Его задача в чисто техническом смысле сводилась к поддерживанию и раздуванию крохотного огонька жизни вкупе с сознанием, пока весь антарктический континент норовил отнять у него тепло, сахар и воду, благодаря которым огонек и горел.

Спал он чутко и очень мало. Моча приобрела темный янтарный цвет, а потом совсем перестала течь. Природа удручала своей монотонностью: за каждым хребтиком открывался клон прежнего вида, уходящий в бесконечную даль. Мысли блуждали кругами, счет времени давно был потерян. Между песенкой, рекламирующей мясную продукцию Оскара Майера, и темой из «Симпсонов» Квентин беседовал с Джеймсом и Джулией. Иногда он путал Джеймса с Мартином Четуином, а Джулию с Джейн. Жировая прослойка таяла, ребра выпячивались — того и гляди кожу прорвут. Любая ошибка могла стоить дорого. Используемые им чары, могущественные и долговечные, жили собственной жизнью; если он умрет, его труп, скорее всего, так и будет чесать к Южному полюсу.

Пару раз в день, а то и чаще, под ногами у него разверзались синие трещины, вынуждая либо идти в обход, либо совершать волшебный прыжок. Однажды он споткнулся и провалился на сорок футов в синюю тьму. Чары, защищавшие его нагое бледное тело, были так плотны, что он, не потерпев никакого вреда, замедлил падение и застрял между ледяными стенками трещины. Потом взмыл вверх, как Лоракс,[22]и продолжил свой бег.

По мере того как его физические силы слабели, он все больше опирался на железный магический каркас, который приобрел благодаря профессору Маяковскому. Успешное применение чар больше не казалось ему счастливой случайностью: оба мира, реальный и магический, стали для него равноправными. Наиболее простые заклинания давались ему бессознательно. Магическую силу он брал из себя столь же естественно, как соль из солонки. Иногда он даже импровизировал, ограничивая себя новыми, еще не вызубренными Условиями. В таких случаях магия обретала настоящую форму — раздробленную и хаотическую, но доступную шарящим вслепую пальцам его сознания.

Маяковский как-то прочел им лекцию. В свое время Квентин, можно сказать, пропустил ее мимо ушей, но сейчас, на ледовой равнине, она вспоминалась ему дословно.

«Вы не любите меня, — говорил профессор. — От одного моего вида вас тошнит, skraelings. — (Так он их называл. На языке викингов это, кажется, означало „несчастные“.) — Но послушайте меня хотя бы сейчас, раз в жизни. Достигнув определенного уровня как заклинатели, вы будете свободно манипулировать окружающей вас реальностью. Не все, конечно: ты, Дейл, вряд ли перейдешь этот Рубикон. Но некоторые будут чародействовать очень легко, почти автоматически, при минимальном участии сознательной мысли. Когда это с вами произойдет, попрошу об одном: отдайте себе отчет в этой перемене и держитесь настороже. Для истинного мага нет четкой границы между тем, что находится у него в голове, и тем, что лежит снаружи. То, чего вы желаете, тут же сбудется, а то, что ненавистно вам, уничтожится. В этом отношении маг не слишком отличается от ребенка или от сумасшедшего. Ему необходимы очень ясная голова и очень сильная воля. Каждый из вас скоро поймет, есть ли в нем эта ясность и эта сила».

Маяковский с нескрываемым отвращением обвел взглядом безмолвных студентов и сошел с кафедры.

«Что могут понимать эти сопляки, — бурчал он при этом. — Вот повзрослеют, тогда…»

Когда наконец-то настала ночь, над головой у Квентина зажглись звезды невиданной яркости и красоты. Он бежал, задрав голову, высоко поднимая колени. Ниже пояса он не чувствовал ничего. Он превратился в призрак, в блуждающий дух, в струйку тепла посреди скованной полночным морозом Вселенной.

На горизонте появилось свечение. Должно быть, другой студент, skraeling вроде Квентина, следовал параллельно ему милях в двадцати-тридцати к востоку, слегка опережая его. Квентин подумал, не пойти ли ему встречным курсом… хотя зачем? Рисковать дисквалификацией, чтобы сказать кому-то «привет»? На что ему, духу, струйке тепла, нужен кто-то другой?

Этот другой, кем бы он ни был, использовал иной набор чар. Квентин был слишком далеко, чтобы понять, какие именно это чары, но сопровождались они большим количеством розовато-белого света.

Неизящно, подумал Квентин.

С восходом солнца тот, другой, снова исчез из виду.

Какое-то неизмеримое время спустя Квентин моргнул. Его погодоустойчивые глаза уже утратили эту привычку, но сейчас его беспокоило нечто, не поддающееся сознательному определению — какое-то темное пятнышко.

Пейзаж, если это возможно, стал еще монотоннее. Полосы аспидного сланца, встречавшиеся раньше на белом снегу, остались далеко позади, как и загадочная, вмерзшая в лед черная масса вроде угольного брикета. Квентин решил, что это метеорит.

Он ушел далеко. После нескольких суток условного сна его мозг превратился в машину для мониторинга чар и перестановки ног, а с компасом тем временем творилось что-то неладное. Шкала вихлялась и вела себя ненормально. Раздувшийся Север занял пять шестых диска, подавив все прочие направления, а Юг, на который следовал Квентин, съежился в крошечную каракульку.

Темное пятнышко в высоту было больше, чем в ширину. На каждом шагу Квентина оно подскакивало вверх-вниз, как и следовало постороннему объекту — стало быть, это был не дефект роговицы. Кроме того, оно росло и скоро выросло в Маяковского, одиноко стоящего на снегу с одеялом в руках. Здесь, видимо, и был Южный полюс — Квентин совсем забыл, куда бежит и зачем.