Третья штанина - Евгений Алехин

– Здравствуй, Юра. Какая встреча. – То же самое я до этого говорил ему в туалете.

– Евген моет кастрюлю? – с неповторимой иронией спросил Юра.

– Ну да, а что…

– Евген в общаге. Евген моет кастрюлю. Евген, который говорит, что вся жизнь в ебле.

Ему удалось сказать последнюю фразу в тот самый момент, когда он домыл последнюю тарелку. Это было очень эффектно: сказал-домыл-пошел. Это он имел в виду эпизод (может, не только этот – может, были еще подобные), когда я проснулся вечером в их комнате с месяц примерно назад, после пьянки. Возможно, после той самой пьянки, когда мы и поцеловались с Проказовым. Я проснулся, а там были Юра и Рома Загуляев. Рома – рыжий кудрявый типчик с первого курса социально-психологического.

– А где твоя Катенька? – спросил я у Ромы. Я в тот день его видел с ней вроде.

– Поссорились.

Я сел на кровати, поднял указательный палец вверх и сказал:

– Это все потому, что вы с ней мало трахались. Только трахаясь, можно познать человека. Нужно истрахать девушку вдоль и поперек, чтобы понять ее…

Я прочитал кратенькую импровизированную лекцию «Ебля – единственный способ познания женщины», попутно с досадой вспомнив, что сам месяц не занимался сексом. Юра сказал:

– Ну, Евген, ты кретин.

И потом часто меня так называл, но с любовью называл, поэтому я на него не обижался.

Юра часто сидел в читальном зале и не прогуливал лекции. Проказов один раз сказал мне и Мише, когда я уже вписывался у них, а Юра еще не съехал:

– У Юры скоро день рождения, давайте что-нибудь придумаем.

– Что? – спросил я.

– Я сколько живу с Юрой, ни разу его не видел с девушкой. Он не говорит о них и даже, по ходу, не дрочит вообще. Давайте ему снимем шлюху.

– Не, – сказал Миша. – Он скорее тебя трахнет. Он не сможет взять и вот так оторваться от учебы, от тетрадок своих. Не сможет почувствовать себя свободно. Не сможет со шлюхой тем более.

– Я вообще не представляю, – говорю я, – как можно заниматься сексом с проституткой. Это как-то не правильно. Потому что – ты заплатил деньги, надо, чтобы они были заплачены не зря. У меня бы не получилось. И вообще это тогда лишается смысла. Тут же нужна специальная атмосфера. Проститутку, да еще и Юре?

– К тому же, – сказал Миша, – онанизмом Юра занимается, я думаю. Он просто обязан хотя бы иногда им заниматься.

В итоге мы вообще не сделали Юре подарка.

Я сидел в комнате один и пытался сочинить рассказ. У меня еще ни разу не получился нормальный рассказ, вот что я понял. Ну, может, два получились. Но мне хотелось лучше. Мне хотелось новаторства, мне хотелось надрать зады всем великим. Мне хотелось быть Гамсуном, Кафкой, Джоном Фанте и Маркесом в одном флаконе, мне хотелось вместо них написать «Голод», «Процесс», «Дорогу на Лос-Анджелес» и «Сто лет одиночества». Быть таким живым, как Гамсун, безумным, как Кафка, стремительным, как Фанте, и правдоподобным в таких необычных штуках, как Маркес. Кто там был еще? Достоевский, Мариенгоф (всего с одним произведением), Стейнбек, ранний Хем, ранний Ремарк (даже у него среди говнища), Селин, Оруэлл, Фицджеральд, Сэллинджер и, конечно, Чехов, мать его за ногу. Много кого. Это только те типы, что сразу приходят на ум. И даже несколько ныне живущих, которых бы не помешало дернуть, живых и живущих со мной в одной стране! Но как трудно признаться себе, если у тебя есть хоть половина моего самомнения, что нравится творчество ныне живущего писателя. Трудно назвать его или их. Так что я задирал голову и смотрел только на мертвых, на Великих, хотя не знаю, умер ли Маркес? Ладно, я садился за рассказ, и мы выстраивались в ряд с ними, из стены торчали писсуары, в которые мы мочились, а я не доставал до своего! Они поворачивались ко мне, ДА У МЕНЯ ВСЕ НОРМАЛЬНО, РЕБЯТА! Но они улыбались, и я еще уменьшался-уменьшался, все попытки достать тщетны. Я злился, струя отталкивалась от стены и прыгала на меня. Но только не сейчас! Сейчас я начал созревать, чуваки. Хо, да я был бы круче вас, я написал бы свой «Голод» (здесь ситуация соответствовала!), но в общаге вообще было сложно сочинять или даже читать. В этом дело.

Я поражаюсь Юре, который один раз учил уроки, когда я играл с двумя девчонками в карты на раздевание, распивая «Алко». Они сидели на кровати, уже раздетые до нижнего белья. Я сидел в трусах на стуле. Юра отвлекся от своих уроков, только когда мне пришлось снимать трусы. То есть я, вместо того чтобы их снять, сначала быстро показал задницу, а потом член. Юра начал смеяться:

– Ну, Евген, ты кретин! Трусы он не снял, зато сначала жопу показал, а потом хрен! Ну, кретин!

А я не мог даже читать, когда кто-то был рядом. Сейчас, радуясь одиночеству, я уселся и начал писать рассказ. То есть собрался его печатать на компьютере. Сначала не получалось. Уединение? Вот же тебе и одиночество, ну давай, ебила! Ладно, подумал я, ах ты, сучонок, возомнил себя великим, всегда сваливаешь, урод, вину на обстоятельства, на то, что компьютер не работает, на то, что паста в ручке тебе не подходит, на то, что нет полного уединения, и никогда – на отсутствие таланта! Какое оправдание теперь ты себе найдешь? Клавиатура, может, виновата? Да? Клавиатура, наверное, заедает, а? Да уж, она, она – вина всему. Уж ты-то писатель бравый, поливаешь всех отравой. Я всего пару раз со злости ударил по клавишам, и тут вдруг пришло. Рассказ про Федю Крышкина. «Федя Крышкин. Пример запущенного гения средней руки».

Федя у меня изобрел удивительное приспособление непонятно для чего. Федя ясно понимал: сделай он так – и оно будет как летательный аппарат. А закрути он гайки потуже, так станет устройство для ловли бабочек или доения кошек. Федя смеялся как ребенок, он был счастлив, счастлив и силен, силен и счастлив, как Бог. Федя пил водку и радовался. У меня поперло, я начал расписывать биографию Феди. Его папа был сапером, а мама лепщицей пельменей. Они свихнулись, и папа искал в пельменях мины, а мама била его скалкой. Федя ухаживал за своими родителями, как за детьми, пока не убил их. Потом он смог заниматься творчеством и изобретать…

Я уже напечатал с полрассказа, три страницы в «Ворде», я был уже силен и счастлив, почти как Федя Крышкин, когда в дверь постучали.

Двум гоповатым парням, на пару-тройку лет старше меня, было суждено спугнуть мою раненную в голову музу. Их приход дал мне право думать, что, если бы они не явились, я бы написал свой первый по-настоящему сильный рассказ.

Нет, Проказа нету.

Витя и Кот. Евген.

Проказ будет скоро. Он в театре. Ну, у нас здесь в универе театр, он туда ходит. Участвует, в смысле – не смотрит, а участвует. Творческая натура.

Они зашли, сели. Я подошел к компьютеру, чтобы выключить свой шедевр, пока его не начали читать. Витя спросил:

– О, ты что-то печатаешь? Дай мне понабирать.

Я включил ему чистую страничку.