На кресах всходних - Михаил Попов

Не доезжая до крыльца, пан Суханек выскочил из коляски, вбежал на это крыльцо, рванул дверь и стал свирепо командовать, поднимая спокойно вечеряющих работников. Они, кашляя от неожиданности, поднимались, хватались за кнуты.

Когда все его войско польско вывалилось наружу, там уже стояла стена дождя, хозяин был уверен, что никого не застанет, но один дурачок все же остался — видимо, очень уж сильно хотелось кашки.

Но и он сразу понял, увидев всю кодлу: каши не будет. Кинулся бежать в чащу леса, но такая уж была его неудача: попал в проход между стеной дома и зверинцем, сам себя загнал в ловушку.

Пан Богдан горел охотничьей радостью — заманил, заманил, перехитрил. Теперь доделывайте.

В хрустящей от ливня, переполненной листвой и воплями круговерти совершалось наказание за незаконное вторжение. Спущенные псы погнали большую часть воров в глубину сада.

Отбившийся от своих умник решил затаиться — вдруг про него забудут. Как же!

Садовники взяли по команде пана Суханека вернувшихся псов на поводки.

Молнии часто прыскали огнем, обнажая фигуры людей и струи льющегося на них дождя, поминутно встряхивающихся собак.

Пан Богдан стоял в дверях дома, вне досягаемости грозовой воды.

Все как бы замерло, дело было не доделано, поэтому мужики не чувствовали своего права уйти из-под дождя в жилье.

А как доделать это дело?

Во время кратких вспышек выражения лица хозяина было не разглядеть, почти непрерывно бугрившийся в темноте гром не давал ничего услышать от него, да он, кажется, ничего не говорил.

Специально ничего не говорил.

Витольд понял: это ему еще одно испытание.

Вспышка молнии.

Спустить собак?

Крикнуть «этому» «выходи!» — и разобраться с ним не торопясь!

Витольд ясно понимал, что не чего-то подобного, обыкновенного хочет от него стоящий в светящемся дверном проеме человек. Был выход другой.

Какой?!

Вспышка молнии, особенно витиеватая, с оттяжкой. Витольд заметил в копенке сена торчащие вилы с мокрым древком. И даже внезапно улыбнулся. Мужики, потом рассказывая об этом моменте, все в один голос утверждали, что когда Витольд вынимал вилы, перехватывал, как для метания, заносил руку, он все время улыбался.

Когда пахнущий мокрой соломой трезубец уносился в глубину прохода, молния затаилась и собралась густейшая тьма.

Когда Витольд въехал в Порхневичи со своей супругой на трех телегах с сундуками приданого, встретили его и радостно, и настороженно. Все же настоящая польская жена из несомненного шляхетского рода — теперь прикусятся языки всех тайных и явных Лелевичей. Дворянство кресов всегда находилось в панически почтительном отношении к той части отечества, что можно было назвать Пястовской Польшей. Теперь, с вывезенной из исконных коронных земель супругой, молодой Порхневич не просто вставал в несомненный первый ряд здешнего шляхетства, но даже на полшага выступал впереди общего сероватого строя. Отсюда радость отца и уважительное отношение братьев: и Донат, и Тарас, не произнося вслух никаких слов, как бы окончательно признавали Витольда первым парнем в роду. Заместителем отца по всем вопросам становится Витольд.

Отчего же настороженность? А она была, и немалая, особенно у Ромуальда Севериновича — слишком быстро как-то все произошло. Ждали, ждали, а все равно неожиданно. Без предполагавшихся церемоний.

Породнение двух значительных семейств дело обширное, из много чего состоящее, и во времени протяженное, здесь же венчались чуть ли не в панической спешке, без приглашения родственников с кресов, и плюс к тому немедленный выезд брачного табора на первую родину. Все произошло по настоянию пана Богдана, но без объяснений с его стороны.

Ну, ладно, случилось то, в чем Ромуальд Северинович был заинтересован, так что закроем глаза на детали.

К Гражине поэтому присматривались каждый в четыре глаза: как говорится, в ней могла заключаться причина всей этой скомканности событий. Первая мысль — быстрый брак прикрывал незаконную беременность. Ну, схватила молодых свирепая любовь, и они… Но эта версия как-то сама собой отпала. Трудно было предположить неистовую, сметающую условности страсть между этими молодыми людьми. Тамила Ивановна, узнав от мужа о том, что события развиваются в спешке, и рассмотрев невестку, решила, что, наоборот, обвенчали молодых именно потому, что другим способом их было не запихнуть под одеяло. Нет, Гражину вроде уродкой не назовешь, хотя и красавицей тоже. Черты лица вроде бы без порока и фигура с достоинствами, однако все вместе не давало нужной суммы привлекательности. Как будто был в деве некий не явный, но нет-нет да проглядывавший порок. Ну, неприятный голос, ну, пужливый, птичий характер, вздорный, крикливый. Но это уж потом стало проявляться, когда она освоилась.

Притащился медленнее возов с приданым слух, что Гражина и не совсем, что ли, родная дочь Богдана Суханека. Не то чтобы приемная, вроде как прижитая отчасти на стороне — в общем, с каким-то ущербом в этом плане.

Поначалу все складывалось довольно ровно в виду того, что явился с ней пан Казимир, чтобы ввести сестрицу в новую жизнь. Пан Казимир имел вид настолько столичный и так очаровал местных паненок и в костеле, и на ассамблее у пана Миколайчика, того самого, кому еще Скиндер налаживал молотилки в свое время, что болтовня вокруг странноватого брака опала. Стала глуха и малопопулярна, хотя, разумеется, не могла сойти на нет на той ярмарке тщеславия, которой провинциальная жизнь испытывается не в меньшей степени, чем столичная.

Ромуальд Северинович, проявляя выдержку, которая есть главная составная часть любого сильного характера, долго не подступал к сыну с требованием объяснений — почему все так? Витольд сам не рвался пасть на отцовскую грудь с признаниями и жалобами. Что ж, дождемся момента.

Уже и Казик, отгостив, убыл, напоследок наделав долгов в «Империале», в карточной гостиной пана Белецкого, пан Ромуальд молчал. Заплатил долги — не чрезмерные — пана поручика, не сказав ни слова. Было понятно, что это вроде как небольшой налог на право пользоваться родством с великопольским родом, да к тому же гонорар за его такой пышный и полезный приезд в свите Гражины.

Случилось несчастье: внезапно схватила чахотка Тамилу Ивановну, крепкую, подвижную толстушку, и выела ее в течение двух каких-нибудь месяцев. Это была особенность тамошних мест — серая сырость жила в округе наподобие какого-то немого хищника, постоянно присутствовала и в ближнем лесу, и в вечернем тумане над картофельным полем, и даже в углу хлева и иной раз как бы всасывалась в человека и утягивала к себе.

Врачи, лечение — все чепуха, Тамила Ивановна быстро сходила в могилу, пребывая в вечном поту и частом полузабытьи. За несколько дней до исхода она позвала к себе Гражину и, держа ее жесткую, неловкую ладонь в своих холодных, тяжелых, как сама земля, ладонях, сказала ей: ты, доченька, теперь бери в свои руки весь дом, а то он полон мужиков и может все пойти враскоряку без крепкого женского внимания. Гражина только кивала. Первый ужас у нее от здешнего уклада начал проходить, она смирилась, но еще не привыкла. Просто хлопала глазами, немного напоминая индюшку движениями головы и звуком голоса. Мужа она и любила, и боялась, но рядом с этими чувствами все искала места для проявления своего характера. Она считала, что имеет на это право, да вот и сама покойница ей выдала мандат.