Обет молчания - Андрей Ильин

Стоя перед зеркалом осматриваю спектакль, корректирую отдельные реплики, меняю мизансцены. Вроде ничего, мне нравится. Как-то пройдет премьера?

К ночи, забравшись в чужую дачу, осваиваю еще пару театральных специальностей — декоратора и рабочего сцены. При кажущейся второстепенности оформление сценической площадки важно не менее чем выбор актеров на главные роли. Хорошо исполненные декорации создают нужное настроение, без которого любое театральное действо — дешевое ремесло. А мне требуется самое высокое, 999 пробы, искусство. Мне надо, чтобы мне поверили!

Аккуратным ударом обмотанного тряпкой молотка я разбиваю старинное зеркало, вытряхиваю на пол из ящиков стола содержимое, роняю на бок телевизор. Любуюсь на свою работу. Впечатляет. Ухоженное жилище с годами становится как бы продолжением человека. Он сживается с этими диваном, креслом, шкафом, телевизором. Утрата любимой и желательно дорогой вещи вызывает боль не меньшую, чем, например, загнанная под ноготь иголка. Причем палец-то заживет, а вот разбитый на куски предмет любви обратно не сложится. Это важное психологическое обстоятельство, его нельзя не учитывать, если хочешь получить результат.

Жду хозяина, который и будет играть в подготовленном сценическом пространстве, главную роль.

Как и обещалось шефом, он объявляется в десять часов. Долго открывает дверь с полудюжиной секретных замков, входит, снимает ботинки. Аккуратный. Включает свет и видит все… Я, притаившись у него за спиной, с удовольствием наблюдаю произведенный мною погром. Подследственный стоит минуту столбом, выпучив глаза и не в силах даже ахнуть. Он начинает бояться. Что и требовалось. Наконец он, отойдя от столбняка, поворачивается и замечает, вы угадали, меня.

Я даю ему некоторое время осмотреть мой туалет. Оформление у меня соответствует моменту — что-то среднее между японским ниндзя и базарным мясником. На голове шерстяная черная шапочка с прорезями для глаз, опять-таки черный облегающий костюм с засученными рукавами, широкий и снова черного цвета, кожаный пояс. Черный цвет люди вообще воспринимают как-то трагически, траурно. Явись я в белом, веселом костюмчике пляжного покроя, эффект был бы не тот.

Далее он не видит ничего, потому что я отключаю его несильным ударом кулака в шею. Когда он придет в себя он будет совершенно голым (раздетый человек всегда чувствует себя очень незащищенным перед одетым — небольшой прием, дающий большие преимущества!), сидеть в кресле, спеленатым по рукам и ногам, глазами в стену с неудобной и дурно пахнущей (уж не собственный ли носок?!) затычкой во рту. Ему будет неудобно, больно, стыдно, но более всего страшно. Что дальше? Что? Что?!

Пусть думает, пусть напрягается. Нет для человека врага коварнее его собственной фантазии.

Убьют или не убьют? Будут мучить или нет?

Думай, думай. А я пока подброшу в топку твоего воображения дополнительное топливо. Пусть разгорается, наддает жару. Выматерюсь грубо. Грубый палач он страшнее доброго, хотя при чем здесь грубость или доброта — итог-то один. Звякну чем-то непонятным, но очень зловещим. Сплюну на роскошный, в палец толщиной ворсом, ковер. Уроню, разобью дорогую вазу. Злодей, оберегающий от порчи вещи, какой-то нестрашный, невсамделишный. И наоборот, незнакомец, способный вот так, запросто загасить окурок о бок антикварного буфета или походя разгрохать старинное зеркало, цена которому полавтомобиля, убеждает в своей способности в следующее мгновение, не моргнув глазом, нарушить целостность шкуры хозяина вещей. Такой способен на все!

Страшно? Бойся, бойся. Полчаса я выдерживаю клиента в неизвестности. Пусть проявит свою изобретательность, придумывая кто, за что и, главное, как его сейчас будут убивать. Человеческим талантам надо доверять. Не следует брать на себя работу, которую он может сделать гораздо лучше. Ну что, представил, нафантазировал кровавые картины своего близкого конца? Тогда пора.

Выдергиваю изо рта подследственного кляп.

— Помоги… — вскрикивает он и получает чувствительный удар в солнечное сплетение. Теперь он будет тих какое-то время даже без затычки во рту.

— Кто вы? — сквозь слезы спрашивает он, едва оправившись от удара.

Я молчу.

— Кто вас послал? Вы меня убьете? Нет?

Я молчу.

— Давайте договоримся. У меня есть деньги. Я могу заплатить.

Я молчу.

— Я могу хорошо заплатить! Сколько? Вы только скажите.

Я молчу. И от этого молчания ему становится все страшнее и страшнее.

— Вон там, в стуле зашито. Возьмите сколько надо. Возьмите все. Мне не жалко. Потом еще, у меня есть…

Я вспарываю обивку стула, достаю деньги.

— Доллары?

— Да, да, доллары. Здесь много. Берите, они ваши.

Я смотрю, словно сомневаюсь, на увесистую пачку, даю подследственному толику надежды, позволяю ухватиться за кончик ниточки, ведущей к спасению — а вдруг возьмет? Возьмет?! Конечно, возьмет! Не может не взять!! И тут же обрезаю ее.

— Не фальшивые?

— Нет, нет. Самые настоящие, не сомневайтесь, — заискивающе улыбается, кивает головой он.

— Значит, настоящие, — заключаю я и поджигаю пачку, любуясь на голубенькое пламя, жующее края банкнот.

Вот так запросто, не моргнув глазом, уничтожить кучу валюты?! Он сумасшедший! Маньяк! Он способен на все!!

Вот теперь ему станет по-настоящему страшно! Убивший доллары, человека прикончит запросто!

Он мерит меня своими «мерками» и тем загоняет себя в тупик. Я совершил безумный по его понятиям поступок и тем вылез за рамки логики, объясняющей происходящее. Надежды не осталось. Остался только страх.

— Еще предложения есть? — спрашиваю я, глядя в его выпученные, обезумевшие от ужаса глаза и не ожидая ответа задаю свои, четко сформулированные шефом десять вопросов.

Он молчит.

— Взвесим за и против, — предлагаю я, — если вы все рассказываете, то вы: первое — сохраняете в целости вот эти все ваши ценности; второе — упрочаете свое положение, ибо с нашей помощью устраните конкурентов, освободите ступеньки лестницы, ведущей наверх. Вы нас, как таковой, не интересуете, мы охотимся за крупной рыбой, ей и гибнуть. Вам занимать их места; третье — вы завоюете наше расположение, а это, поверьте, очень немаловажно; четвертое — я в десятикратном размере возмещу ваши финансовые, — я кивнул на сгоревшую пачку денег, — потери (валютный запас из резидентского тайника); пятое — и более важное, чем все предыдущее, вы сохраните жизнь.

С другой стороны, если вы будете упорствовать, будете молчать, то вы: — потеряете жизнь; — потеряете ее в муках, узнав напоследок, что такое боль, не какая-нибудь примитивная, зубная, а настоящая, смертная; — и, главное, все равно расскажете все!

Выбирать вам, но предупреждаю, каждая минута размышления лишает вас десятой части денежного вознаграждения.

Думайте. Время пошло.