Неизвестная сказка Андерсена - Екатерина Лесина

Она умудрялась и рассказывать, и командовать – вела себя на Дашкиной кухне как хозяйка, но и мысли не возникало возразить, напротив, напористость генеральши вызывала уважение, да и сама она…

– Ножи тупые? Ну я всегда своему за ножи пеняла, а ему все некогда и некогда. Помнится, говаривал раньше, что не генеральское это дело – ножи точить, а я ему в ответ – сначала генералом стань, потом языком трепать будешь. И стал ведь.

Она вдруг замерла, сложив пухлые ладошки на груди, этакий монумент самой себе.

– Повезло мне с мужем, Дашенька, вот повезло же! Не пил, курил только, я ему пеняю, а он усмехается. Железный человек. Но и на железо управа имеется.

Глаза генеральши затуманились, но стоило раздаться свистку чайника, как момент слабости прошел, и Клавдия Антоновна снова вернулась в образ женщины строгой и не склонной к слабостям.

Пока генеральша колдовала над чаем, Дашка вновь задумалась над странностями последних дней: ведь никогда прежде, даже после развода, соседка не напрашивалась в гости. А тут пришла с тортом и своим особым чаем, который ей из Китая присылают.

– Садись, милая, пей, и будем с тобой говорить. Да, вижу, думаешь, зачем это старая карга пришла, неужели и вправду поболтать да чаю попить? – Клавдия Антоновна присела. – И права будешь. Дело у меня к тебе есть. Серьезное.

Вот так живешь-живешь, никому не нужен особо, а потом оказывается, что нужен, что у всех вокруг дела, и серьезные.

У Ефима, наверное, тоже.

– Ты не бойся, мне от тебя ничего не надо. Наоборот даже… вот и не знаю, с чего начать-то? Супружник-то мой умер, ты же в курсе. Да и кто тут не в курсе? Ну да не в том дело. Я скоро за ним уйду. Нет, не возражай, и так уже загостилась. Ты ж знаешь, каково это бабе одной жить. Тоска… а я его любила. Пусть что говорят, но любила. И он меня. И дочка у нас была, да, да, была, но вот…

Надо же, а Дашке прежде казалось, что одиночество генеральши – это нечто само собою разумеющееся, что просто характер у Клавдии Антоновны такой, что никому с ней не ужиться.

– Это не несчастный случай, не болезнь или что-то, с чем бы я еще могла смириться – Унизанные перстнями пальцы замерли над чашкой. – И он, знаю точно, не смирился, хотя и уговаривал. За меня боялся, что сердце станет… а хоть бы и стало, лишь бы паршивец этот наказан был! Ох, милая, вижу, мало что понятно тебе.

Это верно, очень мало.

– Дочку нашу Юленькой назвали, в честь Жорочкиной матушки, хотя я и против была, ну да ради него пусть и Юленька. Главное, что есть она. Любили. Баловали – а как родную кровиночку не побалуешь? Жорочка мой уж на что строгий порой, и на меня, бывало, прикрикнуть мог, а она улыбнется – и все, растаял.

Дашка попыталась представить генеральскую дочку. На кого та была похожа? На мать? Высокая, статная, в классическом понятии русской красоты с ее тяжеловесностью? Или на неведомого отца-генерала?

– Для нее-то все было… лучшее… а она из всех этого подонка выбрала. Алешей звали. Я как в первый раз этого Алешу увидела, сразу почувствовала, что дерьмо, а не человек. Но ей разве расскажешь? Для нее-то он – самый лучший. Вот и пришлось смириться: то ли Алешу этого терпеть в женихах, то ли дочку потерять. Со свадьбой, ясное дело, тянули как могли… а он вроде и не против. Придет, сядет, соловьем разливается про то, как он дочку нашу любит и жизни без нее не видит. Все бы ничего, но… вот глаза у него мутные были, наглые, и не на Юленьку глядел, а по квартире все, то туда нос сунет, то сюда, то выспросит, что там и что тут. И главное – видно же, что приценивается. Я Юльке и говорю, а она – в слезы, дескать, счастье ее сгубить собираюсь. Тогда бы нам надавить, увезти ее куда на месяцок-другой, а этого женишка поучить по-военному… И вот однажды приходит Юленька наша, сияет, что солнышко. И снова разговор про свадьбу заводит, про то, что быть ей скоро, что мы с Жорочкой ошибались и человека унижали, а он, если разобраться, побогаче нас будет. Ох, дурная история, гнилая… тогда-то не принято было деньгами мериться и многое иначе смотрелось, ну да не понять тебе. Я и сама не все-то понимаю. В общем, оказалось, что у Алеши этого бабка умерла да наследство оставила, и не абы какое – библиотеку. И книги там ну такие ценные, что прямо дороже всей нашей квартиры. А квартира, я тебе скажу, не чета нынешней была. И в квартире имелось, чай, были возможности. Ну да ты же знаешь, деточка…

Дашка знала, не по своему опыту, но случалось ей бывать в хоромах нарядных, где пыльные ковры и сияние хрусталя, черные глыбы техники и душный запах разлитых духов. Те квартиры – родные сестры драконьих пещер – были полны сокровищ, и хозяева, цивильные драконы, изредка позволяли полюбоваться.

Нет, иначе, хозяева хвастались. Какой прок от клада, если его не показывать? Если не вызывает он зависти и вздохов, не рождает разговоров и слухов, которые, впрочем, не способны повредить благополучию. Но это Дашка поняла позже, тогда же она просто восхищалась.

– И будто бы есть среди этих книг одна особая, – продолжала тем временем рассказ генеральша. – Сказки Андерсена. Знаешь, писатель такой был, Андерсен?

– Знаю.

– Вот, про «Русалочку» сочинил. И еще про «Огниво». И про принцессу, которая на горошине спала.

– И про Снежную королеву, которая украла Кая, а девочка Герда ушла его искать, – подсказала Дашка, отворачиваясь, почему-то ей было неудобно смотреть, как заблестели глаза соседки. Нет, не расплачется – не по рангу генеральской вдове слезы лить на кухне.

– Да, именно. У Алеши имелось издание Андерсена, одно из первых. Я только посмеялась, а Жорочка сказал, что на самом деле прок есть и книжка, выходит, ценная. Сотби, Кристи… теперь-то звучит, теперь-то имена… а раньше… – Клавдия Антоновна замолчала, схватившись за грудь. Лицо ее побелело, что было заметно даже под слоем пудры, но когда Дашка вскочила достать аптечку, генеральша махнула рукой. – Сядь. Больно говорить, но молчать еще больнее. Задурил он Жорочке голову этой книжкой, уж так задурил, что тот прямо рвал и метал – получить хотел. Зачем? Я у него и спрашивала, зачем? А он мне – не поймешь, Клавонька… чтобы я его когда не поняла? А он мне – это ж как жизнь в руках держать. Держала – никакая не жизнь: желтая бумага, выцветшие буквы, воняет старьем, в руках рассыпается, и написано не по-нашему. А он все твердит про то, что он на этих сказках рос, что солдатиком стать мечтал… он, значит, солдатиком оловянным, а я – балериною. Господи, ну какая из меня балерина? Я ж в жизни вот этого, – Клавдия Антоновна помахала руками, и широченные рукава ее балахона накрыли стол, распугав тени и смазав кремовые розы, – не умела.

– А я танцевала. В балете, – призналась Дашка. – Мама про балерину прочитала, и я…

– А Жорочка сам читать выучился. По книжке той. И потому добыть загорелся. И ведь, паршивец, мне ни словом, ни словечком до самого последнего… солдатик… генералом стал, а олово не вышло. Ох, боже ты мой, как вспомню… договорились они с Алешкой, что мы ему квартиру, значит, а он – книгу. Продать-то нельзя, а вот вроде как вселить, вроде как мужа дочери…