Энглби - Себастьян Фолкс

На этот раз в комнате, тоже пустоватой, за столом было человек пять. Выглядело это как совещание учителей географии из частных школ. Мне задавали гипотетические вопросы.

— Если вы едете в поезде, всегда ли вы замечаете, кто едет с вами в купе?

Если трезвый, то да.

— Всегда, — ответил я.

— Вы оказались в зарубежном городе, совсем один. Ваши действия?

— Куплю карту, погуляю, чтобы сориентироваться. Отправлюсь в музей или в бар, попытаюсь подружиться с кем-нибудь из местных.

На самом деле я раздобуду на рынке хорошего гашиша, сниму номер в отеле, выну из чемодана литровую бутылку из «дьюти-фри» и включу телевизор. Когда я в последний раз оказывался один в зарубежном городе? Тогда в Стамбуле? И когда ехал домой. Сплит, Любляна, Венеция, Женева, Париж. Сейчас уже и не вспомню, что я там делал. Сплошь пробелы.

На столе зазвонил старомодный телефон. Лысый господин ответил на неизвестном мне языке и протянул мне трубку.

Со мной заговорили на французском. В последний раз по-французски я изъяснялся со Жбаном Бенсоном на прогоне перед экзаменом (сам экзаменатор наедине со мной с удовольствием перешел на английский). Не переоценил ли Вудроу мои лингвистические способности… Я произнес ‘trièis bien’, потом выдал когда-то вызубренный топик про то, кто я такой и откуда родом. Наконец с уверенным видом положил трубку и отодвинул аппарат назад к лысому.

Меня попросили назвать двух лиц из тех, кто мог бы дать мне «позитивную оценку». Я назвал своего факультетского дона Уэйнфлита, потом, немного подумав, управляющего бумажной фабрикой Джона Саймондза, который вечно уворачивался от разговоров о папиной ранней смерти.

Задав еще несколько вопросов, они явно утратили ко мне интерес и отпустили. Начало дипломатической карьеры оказалось не таким блистательным, как мне казалось, но в начале июня предстояли еще экзамены в министерстве (через три недели после выпускных), и я надеялся, что дальше будет не так стремно. Уже к Новому году я рассчитывал стать своим человеком в Вашингтоне — тем, кто обедает в Госдепе, а ужинает в Джорджтауне.

11 мая

Девять дней до старта экзаменов, весь город в непривычном напряжении. Маккафри, который был моим жокеем на питейном «королевском» забеге, вернулся из Ньюмаркета и был замечен в библиотеке (он учится на ветеринара и собирается сдавать на бакалавра). Стюарт Форрес только что приехал с Каннского кинофестиваля. Стеллингс вчера отправился прогуляться до Сиджвик-Сайта и, перепугавшись, что забрел далеко, оказался вынужден принять мое предложение подбросить его на «Моррисе-1100», чтобы не опоздать на обзорную лекцию. Его единственный способ обозреть конспекты по юриспруденции — это залезть на стол и смотреть на них в бинокль Маккафри.

Я все-таки одолжил ему альбом Moving Waves, указав в приложенной записке наиболее интересные моменты: «Пятый трек (Focus II) — 0:39 и 1:35. Шестой трек (Eruption) — на 5:08, 6:14 и 9:17 — где он бендует струны. Остальное можешь пропустить».

Стеллингс прочел.

— Ну, даешь, Граучо, — сказал он. — Ты, оказывается, даже шизанутее меня.

Энн и Молли, которым после исчезновения Джен пришлось заниматься стряпней, наварили впрок бадью коричневого риса и столько же вегетарианского рагу, чтобы больше не отрываться от конспектов и учебников. Обе понимали, что спохватились поздно, что теперь бы им побольше времени на подготовку — и все же, измученные ожиданием, мечтали, чтобы экзамены начались поскорее.

Думаю, мы все невольно пытались вообразить, как бы в эти дни предстартовой лихорадки повела себя Дженнифер. Сохранила бы свою природную уравновешенность? Изменила бы ей выдержка? Сдалась бы она за неделю до экзаменов и с песней Que sera sera[30] отправилась в «Митру» напиться? Или и дальше вкалывала ночи напролет, держась на метедрине и впихивая в мозги непереваренную фигню?

Думаю, ни то ни другое. Джен сумела бы и тут отыскать золотую середину. Взяла бы себя за шкирку, конечно (раньше в кровать, раньше вставать), но сумела бы сохранить то свое ясное видение, ту интуитивную способность, что никогда ее не подводила: всегда поступать именно так, как надо. Бесценный дар. Откуда он берется? Вряд ли ведь этому можно научиться. Порой мне кажется, что мы с ней — полные противоположности. Мой талант — в любой ситуации поступать неправильно: уж поверьте, старина Туалет всегда выберет худший вариант из всех возможных.

В Фолк-клубе теперь тоже стало тише. У второкурсников тоже экзамены, поэтому тут в основном первый курс. «Школьники на каникулах», как однажды выразился доктор Джеральд Стенли применительно к свежему контингенту, желая его успокоить, — как всегда, в своей характерной манере.

Неужели я буду по всему этому скучать?

Я стоял, прислонясь к запотевшей колонне в нашем баре, слушая музыку с бокалом красного вермута в руке.

По чему я точно не буду скучать, так это по внешнему шарму, по едкому юмору как средству самообороны, по географам-маоистам, по улыбчивой публике с ножом за пазухой.

Но я правда проникся теплым чувством к городку и к названиям его улиц, к его непреходящему прошлому: речной дымке над прелестными двориками Куинз-колледжа, — за его версию, прожитую другими.

Например, Дженнифер. Я наслаждался ее жизнью здесь. Мне не кажется, что ее видение страдало узостью или иллюзиями: напротив, большую часть вещей она воспринимала почти так же скептически, как я. Но в том, как она смотрела на мир и вела себя в нем, была сообразность. Жаль, что для меня этот путь оказался закрыт.

Я ушел рано, на середине выступления «Расщепленного инфинитива» (вернувшегося «по заявкам слушателей»), вывел со стоянки машину и покатил в сгущающиеся сумерки. Через двадцать минут я был рядом с высокой живой изгородью, окруженный теплой темнотой. Притормозил у паба «Уитшиф», сел за столик в саду и заказал выпивку.

Потом вышел на дорожку с бокалом в руке. Стояла полная тишина, и я хотел вдохнуть в себя этот покой.

Раньше я такое уже пробовал. Воздух для этого нужен теплый, но не жаркий, насыщенный ароматом травы или цветущего боярышника. Еще понадобится черный силуэт веток на фоне неба, тоже темного, но все же с оттенком синевы. Твоя задача — протиснуться в глубь истории, тянущейся сквозь все эти деревни и дома, сквозь эти лужайки, пахнущие вечерним садом.

И там, в этой глубине, попытаться нащупать то, что однажды было твоим — но лучше и чище, то, что тобой утрачено. Или, может, то, чего ты никогда не знал, но словно бы знал.

Вдохни этот вечер, подольше задержи его в легких. Он не обязательно должен быть «чудесным» (в смысле знойным) и не обязательно в канун Иванова дня. Лучше, если он не поздний и не ранний, лучше, если в деревне есть какая-нибудь уродливая опора, или разрытая дорога, или заброшенная телефонная станция. К вселенскому иной раз проще подобраться через нетипичное. Слишком характерное может ослепить тебя собственными нюансами — как полотно Каналетто — и не даст заглянуть вглубь.